Сказки дальних странствий

Герасимов Иосиф Абрамович

Ира помолчала, потом опять посмотрела на меня строго.

— Мне не нравится, как вы со мной разговариваете, — сказала она. — Все время такое впечатление, будто вы задираетесь.

Я удивился: она попала в точку — я и в самом деле, не зная почему, стал задираться. И тут мне пришла на ум странная мысль: а ведь вполне возможно, что эта девушка могла бы стать моей сводной сестрой; правда, она, наверное, и не подозревает об этом.

— Больше не буду, — сказал я.

— Значит, вы и верно задирались…

Почему? Вам что-то во мне не нравится?.. Ну, говорите же! Я не обижусь.

— Что же я должен говорить?

— А то, что вам во мне не нравится.

— Ну, если вы требуете…

— Говорите же!

— Да вот эта ваша сухая строгость. Прямо как гимназисточка прошлого века.

Я еще не успел договорить, как она рассмеялась и смеялась звонко, долго, взмахивая одновременно обеими руками и хлопая себя ими по колену.

— Вот это да! — наконец сказала она. — А меня ругают, что я хиппежница!

— В таком платье?

— Это я сейчас в таком, — махнула она рукой. — Костя, а можно на «ты»?

— Ну конечно.

— Просто я боюсь стать синим чулком, а меня туда иногда заносит. Наверное, это мамины гены… Ну, а через отцовские — во мне бунт. Моряки — ведь они все бунтари. Верно?

Я прикинул это слово относительно Луки Ивановича и подумал, что вот уж это-то к нему никак не подходит, ну какой же он бунтарь… А ведь все-таки удрал он из дома после девятого класса в Одессу, чтобы поступить палубным матросом на «Новороссийск», где в первый же день мариманы и бродяги пропили его новенький коверкотовый костюм… Вообще-то, конечно, моряк должен быть в душе бунтарем.

— Тогда выпьем, — сказал я.

— Выпьем, — ответила она, — только немножко.

Я достал бутылку сухого анжуйского — хранил на всякий случай это знаменитое вино д'Артаньяна, — достал коробку конфет и сказал, подняв бокал:

— Рад приветствовать дочь капитана на борту славного корабля, совершающего плавание вокруг света!

Она засмеялась, и мы выпили с ней по нескольку глотков.

— Очень вкусно, — сказала она и теперь уже с доверием посмотрела на меня. — Слушай, Костя, ты мне помоги, пожалуйста… Я вижу, ты откровенный парень. Скажи честно: мой отец хороший человек?

Я усмехнулся и сказал:

— Все дело в том, что ты под этим имеешь в виду.

— Порядочность, — сразу же выпалила она.

— Тогда будь уверена, — сказал я, — это в нем есть.

— А чего в нем нет?

— Он мой капитан, а о начальстве плохо не говорят.

— Ясно, — кивнула она. — Спасибо и на этом.

— На здоровье, — ответил я. — Только если ты пришла на пароход выяснить, хороший ли человек твой отец, то тебе, пожалуй, надо бы было пойти с нами в плавание.

— Ну да, — согласилась она. — По это невозможно. А то бы пошла… Ну, вот

что, Костя, ты, видно, тут не все понимаешь. Когда я спрашивала дома про отца, мне всю жизнь говорили — вот он перед тобой, Борис Сергеевич. И это была правда. Он действительно был мне отцом. А теперь я захотела увидеть настоящего. Это ведь еще не значит, что я должна его признать как человека. Верно? Мне от него ничего не нужно. Профессию я выбрала. Получу диплом, и точка… Но тут есть другая сторона дела. А вдруг я ему нужна?

— Это в каком смысле?

— Во всех, — сказала она серьезно. — На нас есть одна вина, Костя: мы оставили его в одиночестве… Я бы не хо тела больше нести на себе эту вину. Теперь понимаешь, о чем я?

— Не очень…

— Я хочу, чтоб, когда ему станет плохо, он в первую очередь позвал меня, — сказала она, и к ней вернулась та ее строгость, с какой она взошла на пароход.

— Почему? — спросил я.

— Потому что я его дочь.

Она опять отпила небольшой глоток вина, и в это время стукнула дверь каюты, и вошел Лука Иванович. Он бросил усталый взгляд на стол, остановил его на бутылке анжуйского, и мне стало неловко: чего начисто не терпел Лука Иванович на судне — это спиртного; если кто-нибудь открывал на борту бутылку без его разрешения, он карал нещадно. Но сейчас он ничего не сказал, сел на диван.

— Посмотрели теплоход? — спросил он; ответ, видимо, его не очень интересовал, он пропустил его мимо ушей и, взглянув на Иру, спросил: — Как мама живет?

— Ничего… Спасибо, — сказала она.

— Не болеет?

— Сейчас хорошо.

— У тебя ведь брат растет?

— Да, ему тринадцать лет.

Он помолчал, и теперь на его лбу собрались все его сложные морщинки, и он как-то сразу сдал на глазах.

— Передай ей, — тихо сказал он, — у меня больше нет к ней обиды… Раньше была… Долго. Теперь — нет. — И он внезапно разжал ладонь — на ней лежали часы, великолепные часы с браслетом. — А это тебе, — сказал он. — Подарок.

Ира отстранилась, невольно вскинула руку и покраснела.

— Нет… Мне не надо. Зачем?

— Возьми, — жестко сказал Лука Иванович. — У тебя же нет таких.

— Мне не надо, — пробормотала она еще раз.

Тогда он насильно вложил ей в ладонь часы и встал, сказал хмуро:

— Не надо меня обижать.

И вот тут вскочил в каюту наш старпом. Он был череп лицом, весь потный, с раскрытыми от суеты глазами.

— Лука Иванович, пожарник требует тревогу прозвонить. Проверить хочет. Давать?