Сказки детского Леса
Шрифт:
…Маленький Утёнок засыпал всё крепче и крепче. Сонного уже кормил его молоком из кувшинчика большой кот, мурлыкал, ворчал в длинный себе ус: «Он видите ли за молоком пошёл! А тут котята босиком!…». Потом убаюкивал маленького в мягких пушистых лапах, мурлыкал колыбельную, старался. Увернул в тёплое одеялко, лапами к груди, ни за что не отдаст, и из дому вон…
Цивилизация и технологически выверенные линии слов.
…а у него всё волшебство ушло в тёплое одеяльце… грело бы…
Понятия «чёрный кот» и «ребёнок» не ассоциируемы в упорядоченности энциклопедий.
…а он бежал босыми
– «Простите… у Вас… не найдётся… немножко молока… у меня котёнок чёрный…»
– «Смотрите – говорящий кот! Смотрите – говорящий кот!»
– «Да?… Извините… очень… пожалуйста…»
Автомагистрали непереходимы по своей сути, а большие каменные дома очень холодны правильностью своих ледяных глаз. И большой чёрный кот теперь был просто чёрный кот и даже не совсем чёрный, а измученный очень сильно. Но он нёс и грел что-то с собой… прятал… надёжно прятал… От магистралей в редких лесополосах… от холодных глаз-окон в поближе к груди…
А они нашли его. Встретили будто случайно. Удивились как будто искренне. Попытались отнять единственное будто бы во благо: чёрный кот и ребёнок – понятия не ассоциируемые в упорядоченности энциклопедий. А у него не было с собой глаз огня, ему было холодно, он стоял перед ними беспомощный, но грел и грел своего маленького Утёнка.
Он верил, что всё будет хорошо. Где-то далеко улыбнулась ласково, увидев его, прекрасная она и всё стало хорошо. Глубоко и печально посмотрел он на них, забывших удивиться чуду, расправил огромные чёрные крылья за спиной и полетел к ночному чёрному небу, оставляя их в горьком беспамятстве. Он уносил с собой маленького ребёнка, крепко спавшего в тёплом одеяльце…
…Гость спал теперь ровным спокойным сном. Чёрный кот большой крылатой тенью опустился рядом с ним, Утёнка маленького рядышком уложил. Со стола букетик нежных цветов и сладкую клюкву собрал в мягкие лапы, положил возле малыша (вот проснётся – будет радости!), мурлыкнул что-то тихое, убаюкивающее, успокаивающее и вернулся к столу…
лес собрал нас малых деток всем по облачку всем по могилке разбегались по лесу заснеженные тропинки откуда и силушек-то взять по ним ножкам малым не побежать лес не страшный он мёртвый сильный большой он стонет над нами с волшебницей мамой-луной из могилок бы в небушко нам к маме да крылышки не доросли – нам не покинуть промёрзшей земли… зато… у нас есть… избушка… тихая… по… ночам… и огоньки… по… в ладошках… свечам…
Сказки детского Леса. В гости
Однажды очень очень давно тогда жил-был царь. И не совсем был он царь, потому что на всё своё царство остался совсем один. Получилось так. Он на охоте был ещё тогда, когда были все, на охоте. И не заблудился, а просто далеко заехал по грустному полю осени по за золотыми лёгкими паутинками. Может в них и запутался, заплутал. Возвращался потом поздно уже один как один по ночному полю, по ночному лесу, по ночному ветру ущербной луны.
Дышалось легко. Дышалось легко, легко вдыхалось, да трудно выдохнулось потом – как нашёл уже дорогу домой. В мире больше никого не было. Это почувствовалось сразу,
Он долго ещё потом не заходил в замок, найти замок пустым казалось, как потерять что-то крайнее, уже самое последнее. И он жил в какой-то опустевшей ветхой избушке недалеко от высоких стен затихшего враз замка, в совсем пустой деревне. Несколько дней он только смотрел и смотрел на замок, потом делать нечего - пришлось…
Покои, ранее оживлённые чуть не в любое время суток, теперь были прозрачно тихи. И, наверное, звон упавшей капли был бы таким же гулким и громким здесь, как и его одинокие шаги. Только ветер. На завесах окон остался ветер и он, какой-то теперь совсем уже будто не царь, закрыл аккуратно некоторые оставшиеся растворёнными окна. Приближалась зима, он остался жить один…
Один, это могло показаться только, что страшно и тяжело, но там лес был, рядом с замком, он, царь который раньше был настоящий, стал туда, в лес, ходить. И ничего, что зима была скоро уже, лес стоял прозрачный, с облетевшей листвой, с как будто почти уже спящими деревьями. Там по-прежнему хорошо очень вдыхалось, там был простор. И выдыхалось тоже легко: ему нечего больше было терять. А простор теперь везде был. Целый мир неумолимого простора.
Сначала совсем никого и это могло свести с ума, но появились шорохи и по воздуху в тишине рябь и стало легче. Царь ходил по застывшему замку среди наглухо закрытых от зимы окон и стен и зажигал вечерами свечи в пустых комнатах. Становилось теплее от их маленьких чувствительных огоньков. И всё-таки – шорохи. Они, шорохи, были неслышны почти и почти всегда мимолётны. Если не обратить внимания, так можно и не заметить. Только в его положении как-то трудно было не обратить внимания. Иногда они мерещились, очень редко были почти реальными до словно падения чего рядом совсем, а обычно были словно вот за ближайшим углом и лёгкое движение воздуха.
«Заходи - гостем будешь!», подумалось как-то раз и он очень явственно ощутил, что в том мире, в котором он прожил всю жизнь он теперь как-то стал не хозяин, куда уж там царь. Хоть и один на весь мир. А словно издалека, издалека… пришёл… В гости. К себе во дворец. Этой ночью случилось смешно. Так – лёгкий приступ, но, конечно, не все выживают. Когда он уже лежал под одеялом, а последние свечи вечера догорели без остатка, почудилось что-то совсем тёмное вверху комнаты в углу, как будто себе ворчит… Он всмотрелся повнимательней – оно заворчало попотешнее. Да с под неба-то потолка прямо в объятия – навались, навались, навались… Совсем спеленал шёпотом, навалился непроглядностью, одолел, одолел, одолел… Как положено, всё по ящичкам, «К худу или к добру?» по-детски выверено спросил.
«Да к какому там худу!» – вздохнулось в ответ из-под косматых бровей. – «Ведь нет никого»…
«Вдвоём», подумалось как-то тогда. Хоть и непонятное какое-то было вдвоём. А всё ж вдвоём будет легче.
«Легче, как же!» – подумалось ему в ответ словно всей темнотой. – «Будет тут легче»…
– Ты – кто? – спросил в ответ царь и попросил ещё: – Подвинься чуть-чуть.
«А – это можно!» – понял неясный друг и от груди отлегло. – «Я здесь живу».
И застонал, застонал, застонал. «Лучше бы не надо», подумал царь.