Сказки о воображаемых чудесах
Шрифт:
— Откуда у вас это? — спросила я.
Элеанор снова выглядела раздраженной.
— Конечно, от папы.
— Стивен пообещал мне, что продаст ее!
— Ну, выходит, что не продал.
От злости у меня участился пульс.
— Где он? Мне нужно немедленно с ним поговорить.
— Мама, не глупи. Он умер десять лет назад.
Я опустилась в кресло. К тому времени меня уже трясло, и я, кажется, заметила, как стеклянная кошка полуулыбается холодными челюстями.
— Мне нужно на воздух, — сказала я. Мои легкие словно сжимались под страшным весом. Я едва могла дышать.
Надо сказать, Элеанор выглядела искренне обеспокоенной.
— Тебе лучше?
Я глубоко дышала.
— Да, немного лучше. Элеанор, ты разве не понимаешь, что это чудовище убило твою сестру и мою тоже?
— Так это же неправда, мама.
— Правда, правда! Умоляю, избавьтесь от нее, если вам дорога жизнь ваших детей!
Элеанор побледнела — то ли от ярости, то ли от страха.
— Она не твоя. Ты недееспособна, и я буду очень благодарна, если ты будешь как можно меньше вмешиваться в мои дела до тех пор, пока мы не найдем тебе жилье. Как только подвернется квартира, я тотчас переселю тебя туда.
— Квартира? Но я не могу…
— Нет, можешь. Ты вполне здорова, мама, вполне. Тебе просто нравилось в больнице, потому что там все так просто. Но держать тебя там — дело недешевое, и нам это больше не по карману. Тебе придется привести себя в порядок и снова начать вести себя, как и подобает разумному человеку.
Я уже была готова расплакаться, я была очень смущена. Мне было ясно лишь одно: истинная природа стеклянной кошки. Я постаралась, чтобы голос мой не дрожал:
— Послушай меня. Эта кошка создана из самого безумия. Она — зло. Если у тебя осталось мозгов хоть на грош, ты сегодня же выставишь ее на аукцион.
— Это чтобы у нас снова были деньги, чтобы держать тебя в больнице? Нет уж, я этого не сделаю. Скульптура просто бесценна. Чем дольше она будет у нас, тем больше за нее дадут потом.
Она унаследовала практический ум Стивена. Мне никогда не удастся ее переубедить, и я знала это. Я спрятала лицо в ладони и зарыдала от отчаяния. Я думала об Элизабет. Мягкая, душистая кожа на ее ручках, пламенеющие щечки, сила, которой был наделен тот мимолетный поцелуй. Люди — такие хрупкие произведения искусства, жизнь их так неустойчива, и вот я снова попалась в ту же ловушку, мое непокорное сердце опять рвется к одному из них. Но дорога обратно, в безопасность одиночества, была разрушена. Оставалось только идти вперед.
Джейсон пришел домой к ужину. Мы славно поели все вместе, рассевшись за элегантным столом розового дерева. Муж моей дочери был человеком добрым — куда добрее, на самом деле, чем Элеанор. Он спросил детей, как они провели день, и внимательно выслушал их ответы. Я тоже прислушалась, пораженная, насколько они совершенны, эти розовые детки, и до глубины души потрясенная воспоминаниями о том, как может испортиться детская плоть. Джейсон никого не прерывал. Он ничего не требовал. Когда Элеанор отказалась сделать мне кофе — сказала, что боится, будто я от него «заведусь», — он пожурил ее и сам налил мне чашку. Мы поговорили о моем отце (он знал о нем понаслышке), об искусстве и европейских городах. И все время я нутром чувствовала злобный взгляд Кошки в стекле, который морозным льдом прожигал стены и мебель, словно их и не существовало.
Элеанор постелила мне на раскладушке в гостевой комнате. Не хотела, чтобы я спала в кровати, и не объяснила почему.
— Что не так с кроватью? — спросил он.
— Она душевнобольная, — ответила Элеанор. Она шептала, но голос ее звучал громко. — Одному Господу известно, что за пакостные привычки она там подхватила. А вдруг она запачкает такой хороший матрас? Посмотрим: если за несколько ночей она ничего не натворит, может, мы и переведем ее на кровать.
Наверное, они думали, что я в ванной, занимаюсь какими-то жуткими непотребствами, которые обычно делают психи в подобных местах. Но они ошиблись. Я тихо кралась мимо их двери по пути в гараж. Должно быть, в свободное время Джейсон очень любит мастерить: я нашла на стене целую коллекцию молотков, среди которых оказалась прекрасная кувалда с короткой ручкой. Я спрятала ее под матрас, никто и не заметил.
Дети вошли пожелать мне спокойной ночи. Что за безумная перемена ролей! Я долго лежала в темноте на своей раскладушке и думала о них, особенно об Элизабет, самой маленькой и слабой, которая наверняка станет первой жертвой нападения. Я задремала, и во сне мне улыбалась Элизабет-Делия-Роуз, и я бродила под снегопадом; порой мне грезилась стеклянная кошка, ее яростные глаза обжигали, и хрустальный язык облизывал хрустальную пасть. Было далеко за полночь, когда сны мои разбились, как зеркала, и наступила тишина.
Дом стих, лишь раздавались те щелчки и тиканье, с которыми любое здание остывает в темноте. Я встала с постели и вытащила из-под матраса молоток; я еще не знала, зачем он мне. Знала лишь, что пришла пора действовать.
Я прокралась в гостиную. Кошка сидела, ожидая меня, — я знала, что так и будет. Лунный свет мерцал на ее безумной стеклянной шерсти. Я чувствовала ее силу, почти видела ее: слабое красное сияние по всей длине ее искореженного позвоночника. Это существо двигалось. Медленно, медленно, улыбаясь — да-да — настоящей улыбкой. Я чувствовала его смрадное дыхание.
Я замерла на секунду. Потом вспомнила про молоток — очаровательную кувалду с короткой рукояткой. И я подняла ее над головой и опустила, нанося первый сокрушительный удар.
Звук был изумительный: прекрасней кимвалов, даже лучше священных труб. Я вся дрожала, но продолжала лупить в радостной агонии, и стекло осыпалось радужным дождем. Я слышала крики. «Бабушка, стой! Стой!» Я широко замахнулась кувалдой, услышала звук, напоминавший треск от упавшей спелой дыни, и снова опустила молоток на кошку. Я больше ничего не видела. Я ощутила осколки стекла в глазах и вкус крови во рту. Но все это было уже не важно. Малая цена за мое отречение от «Кошки в стекле» Челичева: отречение, с которым я и так слишком затянула.
Теперь вы видите, как я дошла до такого. Да, мне пришлось многим пожертвовать. И теперь настал черед последней жертвы: в мои пустые глазницы проникла инфекция. Они воняют. Не сомневаюсь, что это заражение крови.
Я и не ждала, что Элеанор простит меня за то, что я погубила самую ценную вещь в ее доме. Но я надеялась, что Джейсон хотя бы разок приведет ко мне детей. От него не было ни слова, лишь вчера принесли один-единственный цветок. Сиделка сказала, что это белая роза; она поднесла ее поближе, чтобы я могла понюхать, и зачитала текст с открытки. «Элизабет, как никто, умела прощать. Она бы хотела, чтобы этот цветок достался вам. Спокойных снов. Джейсон».