Сказки по телефону, или Дар слова
Шрифт:
– А двадцать пять Котова?
– А двадцать пять Котова отдадим Арефьевой.
– Что-то не понимаю, – признался Дымшиц.
Иванин встал, сдвинул дубовую панель за столом покойного председателя, открыл дверь в комнату отдыха и кивком, в котором проглядывала воля пятидесяти процентов голосующих акций, пригласил Дымшица внутрь. Там, в комнатушке, они сели в удобные кресла перед диваном, по-хозяйски распорядились коньяком покойного Гены и долго, на новом уровне доверительной близости, определенном невосполнимой потерей, обсуждали сложившуюся ситуацию. Иванин в основном говорил, Дымшиц в основном слушал и думал.
Оказывается,
– А бандиты?
– Вот именно. Второй вариант: откупиться этими акциями от мафии, а Таньке гарантировать пятьдесят тысяч годового дохода. Если запрятать их в производственные расходы, то не только мы, но и бандиты будут косвенно оплачивать Генкину смерть. Даже красиво.
– И недорого, – согласился Дымшиц. – Осталось только убедить Татьяну отдать тебе акции.
Иванин напрягся, покраснел, потом небрежно, ногой выпихнул из-под дивана кейс. Дымшиц заломил бровь.
– Она мне отдала под расписку, – как будто стыдясь чего-то, признался Иванин.
– Вот дура, – весело посочувствовал Дымшиц. – От таких жен надо избавляться еще при жизни. И Генка хорош: он что, их дома держал, не в банке?
– В домашнем сейфе. Только вчера открыли.
– Хороший ты друг, – похвалил Дымшиц. – Надежный.
– Я Таньке пообещал, что она при любом раскладе будет получать не меньше, чем при живом муже, – вроде подыгрывая Дымшицу, но все же оправдываясь, сказал Иванин. – Она была очень тронута.
Дымшицу захотелось взглянуть на акции, но было в этом желании что-то постыдное и непристойное, идущее не от компаньона – к непристойностям других он давно притерпелся, – а от себя самого, что обижало самолюбие и заставляло держаться в узде; взнуздывая себя, он невольно дистанциировался от компаньона, ищущего сочувствия и поддержки.
– Отдавать акции этим шакалам я не хочу, – размышлял вслух Тимофей Михайлович. – Обманывать вдову покойного компаньона мне тоже противно. С другой стороны, раз уж они попали нам в руки – надо подумать, как распорядиться ими с умом. Чувствую своей этой самой, тут есть во что поиграть.
– Подумай, – согласился несколько уязвленный Иванин. – Только чтоб не получилось так, что перед мертвым компаньоном у тебя больше обязательств, чем перед живым.
Дымшиц задумчиво взглянул на партнера.
– Не горячись, Костя. Я такой же бизнесмен, как и ты, и считаю ничуть не хуже тебя. Может, даже быстрее. Просто я не работал в комсомоле, так что с некоторыми напрягами этико-морального свойства давай считаться.
Иванин
– Я тут надыбал утром одну занятную вещь. Думаю, она поможет тебе в борьбе с напрягами.
Он открыл дверь, а ключ широким жестом передал Дымшицу.
В каморке двоим было не развернуться. Тимофей Михайлович застрял на пороге, а компаньон сел за пульт с четырьмя мониторами, который занимал практически всю каморку. Пощелкав тумблерами, Иванин обернулся, наслаждаясь реакцией Дымшица. На четырех полыхнувших голубым сиянием мониторах высветились: кабинет Дымшица; кабинет Иванина; менеджерская комната переговоров на втором этаже; вестибюль.
– У нашего Гены была мания величия, – весело подытожил Иванин. – По-моему, он косил под дядюшку Джо. А теперь обрати внимание, Тимофей, какой тебе особый почет, – он защелкал тумблерами, и на всех четырех мониторах под разными ракурсами высветился кабинет Дымшица. Поплыл наезд на одном экране, потом на другом. Запросто считывались записи в настольном календаре. На другом экране из визитного кармана пиджака, висевшего на спинке кресла, выглядывала паркеровская ручка.
– Четыре камеры, Тима, четыре камеры! – Иванин аж хрюкнул от восхищения. У всех по одной, а у тебя целых четыре! А ведь вы с Петровичем вась-вась, чуть ли не друганы!
Кровь бросилась Тимофею Михайловичу в голову, он скрипнул зубами и, не помня себя, побрел к дивану. На глаза попалась бутылка, он схватил, ополовинил ее одним зверским булькающим глотком и с размаху шваркнул о стену: резная бутыль ахнула, брызнула хрустальным дождем, колким бисером, Иванин выскочил из каморки и захрустел по нему, а на стене оплывала лихая коньячная звезда.
– Как я вас ненавижу, уроды! – прорычал Дымшиц, заваливаясь на диван и хватаясь за голову. – Ублюдки, комсомолисты, паскудные зализанные рожи! обмылки! обмылки!
– Я же не знал, Тима, я только сегодня обнаружил эту подлянку, клянусь! запаниковал Иванин. – Мой кабинет тоже просматривался, а я там, между дрочим, не только делами занимался!..
Дымшиц захрипел, застонал, захохотал одновременно; потом, когда судорожный смех отпустил, опять схватился за голову.
– Гена Котов!.. – воскликнул он в изумлении. – Гена Котов, жареный карась! Ты меня удивил, Гена Котов. Как же глубоко в вас сидит, – посочувствовал он, приглашая Иванина поудивляться вместе. – Это, наверное, не болезнь, а такая порода. Результат скрещивания.
– Тим, я клянусь…
– Верю, верю…
Дымшица пробило на нервный, свистящий, почти старческий смех.
– А все-таки вы убогое племя, комсомолисты, – сказал он, откашлявшись и отсморкавшись. – Такую страну ухитрились засрать, потом просрать, а знаешь почему? Потому что из всех дел больше всего любили вот это – подглядывать в щелочку.
Компаньон промолчал.
– Ладно, – подытожил Тимофей Михайлович. – Убедил. За коньяк извини, но, как говорится, – у нас, у золотарей, свои подходцы к одеколонцу. Тебе, конечно, не доводилось в армии нужники разгребать? А у меня, Костя, за службу сорок пять суток губы и пять нужников. После этого кажется, что все на свете пропахло дерьмом, только одеколоном и выручались. Одеколон, если внутрь, он настырней любого дерьма.