Сказки (с иллюстрациями)

Гауф Вильгельм

Лесной дух горько и злобно засмеялся.

— Вот когда ты умрешь, Петер Мунк, — отвечал он, — тогда оно вернется к тебе, тогда у тебя опять будет твое мягкое, подвижное сердце, и ты тогда почувствуешь, что ожидает тебя — радость или горе; но здесь, на земле, оно больше не может быть твоим! И потом, Петер, ты, правда, путешествовал, но при такой жизни, какую ты вел, оно не могло тебе пригодиться. Обоснуйся где-нибудь здесь, в лесу, выстрой себе дом, женись пусти в оборот свое богатство, — до сих пор тебе недоставало работы. От безделья тебе было скучно, а ты валишь все на сердце, которое тут ни при чем. — Петер согласился, что Михель был прав в том, что касалось безделья, и решил, что станет наживать богатство; Михель еще раз подарил ему сто тысяч гульденов и расстался с ним, как с другом.

Вскоре распространилась по Шварцвальду молва, что угольщик Мунк

Петер, или Петер-Игрок, вернулся и стал еще богаче. И теперь случилось то, что всегда бывает: когда он стал нищим, его из «Солнца» вытолкали за дверь, когда же теперь как-то в воскресенье после обеда он в первый раз прикатил туда, все спешили пожать ему руку, хвалили его лошадь, расспрашивали про путешествие; и когда он снова засел за игру с толстым Эзехиэлем на звонкую монету, уважения ему оказывали больше, чем когда-либо. Но теперь он не занимался больше стекольным ремеслом, а вел торговлю лесом, да и то только для вида. Главным его занятием были перепродажа хлеба и ростовщичество. Понемногу пол-Шварцвальда очутилось у него в долгу; он ссужал только из десяти процентов или же продавал зерно бедным, которые не могли заплатить сразу, за тройную цену. С начальником округа он состоял теперь в тесной дружбе, и если никто не мог заплатить в срок, начальник со своим служителем тотчас скакал на место, оценивал дом и двор, живо все продавал, а отцов и матерей с детьми выгонял в лес. Вначале это доставляло богатому Петеру некоторую неприятность, потому что пострадавшие толпою осаждали его двери, мужчины молили о снисхождении, женщины пытались разжалобить каменное сердце, а дети пищали и просили хлеба; но когда он обзавелся парой свирепых овчарок, то «кошачья музыка», как он это называл, прекратилась; он свистел и натравливал собак, и нищие с криком разбегались. Особенно тяготился он «старой бабой», то есть не кем иным, как госпожой Мунк, своей матерью. Когда продали ее дом и двор, она очутилась в большой нужде и бедности, а сын ее, вернувшись богатым, даже и не спросил о ней; вот она и приходила иногда — старая, слабая и немощная, опираясь на палку, к нему под окна; войти она не смела, так как один раз он ее выгнал; но ей было тяжело жить подаяниями чужих людей, когда ее родной сын мог бы уготовить ей спокойную старость. Но вид знакомых бледных черт, умоляющие взоры, увядшая протянутая рука беспомощной старушки не трогали холодного сердца; когда она в субботу вечером стучалась к нему в дверь, он с ворчанием доставал-монету в шесть батценов, заворачивал ее в клочок бумаги и приказывал слуге подать ее нищей. Он слышал ее дрожащий голос, которым она благодарила его и желала ему всякого благополучия в земной жизни, он слышал, как она, покашливая, пробиралась мимо его дверей, но он думал при этом только о том, что вот он опять понапрасну истратил шесть батценов.

И вот Петеру пришло в голову жениться. Он знал, что во всем Шварцвальде каждый охотно отдаст за него свою дочь; но он был разборчив: он хотел, чтобы и в этом деле хвалили бы его рассудительность, и завидовали бы его счастью; поэтому он, разъезжая по всему лесу, заглядывал туда и сюда, но ни одна из прекрасных шварцвальдских девушек не была для него достаточно хороша. Наконец после тщетных поисков на всех вечеринках, услыхал он однажды, что самая красивая и добродетельная девушка — дочь бедного дровосека. Она жила тихо и уединенно, прилежно и умело хозяйничала в доме отца, но никогда не появлялась там, где танцуют, даже в Троицын день или в храмовой праздник. Услыхав об этом чуде Шварцвальда, Петер решил посвататься к девушке и отправился к хижине которую ему указали. Отец прекрасной Лизбет был очень изумлен посещением важного господина, и еще больше изумился, когда услыхал, что этот богатый господин Петер хочет стать его зятем. И он не стал долго размышлять, так как думал, что все его заботы и бедность разом окончатся, и дал свое согласие, не спросив, что думает об этом красотка Лизбет; а доброе дитя было так послушно, что беспрекословно сделалось госпожой Мунк.

Но жизнь бедняжки сложилась не так хорошо, как она себе представляла. Она считала, что умеет хозяйничать, но никак не могла угодить господину Петеру; она жалела бедняков, а так как ее супруг был богат, то ей казалось, что не грех подать пфенниг несчастной нищенке или рюмку водки старику; но когда Петер Мунк узнал об этом, он сказал суровым голосом и сверкая глазами: «Зачем расточаешь ты мое добро нищим и бродягам с большой дороги? Или ты принесла в дом большое приданое, что раздаешь теперь направо и налево? На нищенском посохе твоего отца даже супа не разогреешь,

а ты, как княгиня, соришь деньгами. Попадись еще раз, и ты отведаешь моего кулака». Красавица Лизбет горько плакала в своей спальне о черством сердце мужа, и часто хотелось ей очутиться опять в бедной лачуге отца, а не вести хозяйство богатого, но жадного и жестокосердного Петера. Ах, если б она знала, что у него сердце из мрамора, и что он ни ее и вообще никого любить не может, она бы не удивлялась. Если случалось ей теперь сидеть перед домом, а мимо проходил нищий и, сняв шляпу, просил милостыню, она зажмуривала глаза, чтобы не видеть его бедности, сжимала руки, чтобы невольно не опустить их в карман и не вынуть оттуда крейцер. Вот и вышло так, что по всему лесу прошла слава, будто красавица Лизбет еще жаднее, чем Петер Мунк. Однажды госпожа Лизбет опять сидела перед домом, пряла и напевала песенку; ей было весело, потому что погода была хорошая и господин Петер уехал в поля. И вот на дороге показался старичок с большим, тяжелым мешком на спине, и она издалека уж услыхала, как он кряхтел. С участием поглядела на него госпожа Лизбет и подумала, что такого старого человека не следовало бы так обременять.

Старичок тем временем, кряхтя и качаясь, дотащился до госпожи Лизбет и чуть было не упал перед ней под тяжестью мешка.

— Ах, будьте милосердны, госпожа, дайте мне глоток воды, — проговорил старичок, — я не в силах идти дальше, я изнемогаю.

— В ваши годы не следовало бы носить такие тяжести, — сказала госпожа Лизбет.

— Да, а вот приходится, чтобы прокормиться, быть на посылках, — ответил он. — Ах, такая богатая женщина, как вы, не знает, как тяжка бедность и как прохлаждает в такую жару свежая вода.

Услыхав это, она поспешила в дом, сняла с полки кружку и наполнила ее водой, но когда вернулась, то, не дойдя до старика всего несколько шагов и увидев, как он, печальный и озабоченный, сидит на мешке, она почувствовала к нему искреннее сострадание, вспомнила, что мужа нет дома, и, отставив кружку с водой в сторону, взяла кубок, наполнила его вином, положила поверх ржаной хлебец и подала старику.

— Вот этот глоток вина будет вам полезнее воды, ведь вы уж такой старенький, — сказала она, — только не пейте так быстро и закусите хлебом.

Старичок с удивлением глядел на нее, пока его старые глаза не наполнились крупными слезами; он выпил и затем сказал:

— Я уже стар, но я мало видал людей, которые были бы так сострадательны и умели бы так прекрасно и от всего сердца делать добро, как вы, госпожа Лизбет. Но зато вам хорошо будет жить на земле, — такое сердце не останется без награды.

— Да, награду она получит немедленно! — раздался ужасный голос, и, когда они оглянулись, то увидали над собой темно-красное лицо господина Петера.

— И к тому же ты лучшее мое вино наливаешь нищим и собственный мой бокал подносишь к губам бродяг? На, получай награду! — Госпожа Лизбет упала к его ногам и стала молить о пощаде; но каменному сердцу было чуждо милосердие, он перевернул кнут, который держал в руках, и так сильно ударил ее кнутовищем из черного дерева в прекрасный лоб, что она мертвая упала на руки старику. Увидав это, он тотчас же пожалел о своем поступке; он нагнулся поглядеть, жива ли она еще, но человечек сказал хорошо знакомым ему голосом:

— Не трудись, угольщик Петер! Это был самый прекрасный и очаровательный цветок в Шварцвальде, но ты растоптал его и он никогда больше не расцветет.

Вся кровь отхлынула от лица Петера, и он сказал:

— Так это вы, господин хранитель клада? Ну, чему быть, того не миновать, видно, так должно было случиться. Но, я надеюсь, вы не донесете на меня в суд как на убийцу?

— Несчастный! — отвечал Стеклянный Человечек. — Какая мне польза оттого, что твоя смертная оболочка повиснет на виселице? Не земного суда надо тебе бояться, а другого, более строгого, ибо ты душу свою продал врагу.

— В том, что я продал свое сердце, — закричал Петер, — никто не виноват, кроме тебя и твоего обманчивого богатства! Это ты, лукавый дух, привел меня к погибели, заставил меня обратиться за помощью к тому, другому, и на тебе лежит вся ответственность! — Но не успел он это выговорить, как Стеклянный Человечек вырос и раздулся, сделался большим и широким, глаза у него стали величиною с тарелки, а рот превратился в раскаленную плавильную печь, из которой вырывалось пламя. Петер упал на колени и задрожал, как осиновый лист, — не помогло ему и его каменное сердце. Когтями коршуна вцепился лесной дух ему в затылок, перевернул его в воздухе, как ветер кружит сухой лист, и швырнул оземь так, что у него ребра затрещали.