Сказки уличного фонаря
Шрифт:
— Привет, — выдавила она и осмелела — поцеловала его в щёку.
— Привет, — выдавил он, смущаясь и отводя глаза.
— Вот… наш класс собрал тебе… фрукты тут, — подбирая слова, поставила пакет с гостинцами на пол. — А ваш?
— Спасибо, — сказал Петя и через силу улыбнулся. — Нормально, приходят.
— Когда тебя выпишут-то? — нашла она чего спросить, лишь бы не молчать.
— Не знаю, — не знал он.
— Болит? — спросила она, показывая на перевязанный Петин живот с торчащей из него трубкой.
— Да не, — протянул Петя. — Я когда
На столике помимо каких-то пузырьков и бинтов лежала фотография восточного вида мужика в белом с задранной ногой. И ещё вертикально нарисованными иероглифами.
— Ийя! — выпалил, тоже поглядев на фотографию Петя. — Кэрри. Я тоже так могу.
— Здорово! — согласилась Света, кивнув головой.
— И ещё с катаной, мечом таким, — хвалился он. Пытаясь понравиться снова. — И ладонью кирпич могу разбить, — махнул рукой, — Я лёжа все приемы проработал, мысленно.
Света кивала, через силу улыбаясь, радуясь, что хоть не молчат, и придумывала уже причину, чтобы уйти.
— Здорово! — опять сказала она, — ну, я пойду, — сказала, так и не найдя причину.
— Чтобы разбить кирпич, одной силы мало, понимаешь, — всё рассказывал он, словно не услышав её. — Нужна уверенность, что разобьёшь, вера нужна. Духовная практика, — говорил Петя о непонятном. Когда веришь, очень сильно, без сомнений, все мысли направляя на эту цель, мысленно как-бы уже разбив. То и в реальности разобьёшь. То всё получится. Вот. И…
Света ещё раз кивнула, встала и медленно пошла к выходу, стараясь дышать неглубоко этим противным воздухом.
— Пока? — спросила она.
— Пока, — разочарованно сказал Петя.
И ушла девочка, быстро дежурно помахав рукой, и натянуто улыбнувшись.
Долгие дни изучения больничного потолка, с представлением на нём поединков карате, идеальных капиталистических мужчин в белых одеждах с неприменными чёрными поясами. Идеальные люди — вот они, не эти бородатые Маркс и Энгельс, не этот маленький слабенький Ленин, не тот создатель Советского Союза на века Сталин, а этот беззвестный япошка с высоко поднятой ногой над всей этой коммунистической пустотой, так явно противно ощущаемой бездвижимым телом, бесконечно денно и нощно бездвижимым телом. Телом, у которого нет свободы, отделяющей человека от животных. Телом, над которым есть дух, заставляющий его изменяться во времени, перемещаться в пространстве.
Через несколько недель Петя начал вставать с кровати, ходить в туалет. Метров пятьдесят по коридору через сестринский пост от стыдной «утки» — в человеческий туалет, где тебя никто не видит — идеальная свобода.
Как-то ночью, проходя с наполненным мочевым пузырём по коридору, он заметил, что сестры, бабы Тани, обычно находившейся, как все сёстры, на своём рабочем месте, нет.
Пройдя до туалета, Петя обнаружил, что туалет почему-то заперт. Пришлось потихоньку идти на первый этаж.
Ступая по порогам вниз, Петя увидел лежащую под лестницей медсестру бабу Таню.
— Баб Тань! — потряс мальчик
— У-у, — проворчала та и отмахнулась.
— Вставай — давай! — попытался поднять её Петя.
— Что, мил мой? — не открывая глаза, выдохнула она перегаром, — не приходит девица?
— Нет, — понял Петя, — не приходит.
— Да ты не переживай, Петрух, одна ушла, другая пришла.
— А мне не надо — другая, — сказал мальчик.
— Ну, не надо и не надо, — пробурчала бабушка, — только запомни одно, что всё здесь в этой жизни и девки, и парни — ерунда.
— А что не ерунда? — спросил мальчик.
Баба Таня села, начала потихоньку вставать и встала. Качаясь, она пошла по порогам наверх, остановилась.
— Ты это, не держи злобы на меня. Это война всё. Там ведь знаешь как в лазарете, каждый день столько смертей! Мальчики, мальчики, мёртвые мальчики… И — спирт, и спирт. Вот так держишь его за руку всего в осколках родимого и знаешь, что сейчас он умрёт, не будет его на этом богомерзком свете. А он, милый такой, совсем юный — жить бы да жить, девок брюхатить, делает тебе признание в любви.
Баба Таня сделала несколько шагов и остановилась.
— Не ерунда, Петя — это любовь! — сказала она. — А любовь, Петьк, это жертва, понял? Когда ты делаешь добро другому, когда облегчаешь страдания. Или когда ты воюешь за свою родину, за товарищей своих, не щадя жизни. Вот сидишь в сыром грязном окопе, когда темнотища и холодища и хочется спать, а дурашный комбат орёт: «Мать вашу, вперёд! А не-то сзади свои же расстреляют, на хрен!» И ребятишки бегут и падают, бегут и падают, а ты потом, молодая девка, от страха залудив склёный стакан, сжав свои жемчужные белые зубы, ползёшь к ним, перевязываешь, тащишь назад в окоп. То ли живого, то ли труп. Без конца, без конца… А потом тебе всё это снится апосля войны. Год, десять лет. Постоянно… А, — подняла вверх палец баба Таня. — Глазки, сиськи, письки — не любовь. Так, что ты, умей прощать. Так что, Петя, и меня прости, старую.
— Баб Тань, чего туалет закрыт? — вдруг крикнул сверху лысый дежурный врач и спустился к ним.
— Тык, это… — замялась санитарка, — Там кто-то мимо пола навалил, я и заперла пока.
— Ясно. Фу-у, — отмахнулся от бабы Тани спустивший доктор, — опять?
— Сыно-ок! — пьяно улыбнулась, протянула баба Таня.
— Иди, поспи в мой кабинет. Иди — иди.
Баба Таня ничего не сказала и пошла потихоньку наверх.
Врач, когда санитарка скрылась, спросил Петю грозно, — Ты мужик?
Петя кивнул.
— Настоящий мужик? — опять спросил врач.
— Да, — сказал Петя.
— Тогда ты ничего сейчас не видел…
Петю выписали через несколько месяцев, к новому году. В это время Света ни разу к нему не сходила, на вопросы просто отмалчивалась или говорила, что она здесь — не причём.
Они встретились на перемене, в коридоре, под криво растянутым над подоконником новогодним серпантином. Сухо поздоровались и остановились.
— Ну, как? — почему-то спросила она.