Сказки. Истории
Шрифт:
Уж не знаю, вспомнила ли Йоханна эту старинную песню? И поплелись четверо изгнанников по знакомой дороге, по которой прежде катили они в золоченой карете, поплелись на дальний хутор Смидструпа, к жалкой хижине, которую Вальдемар До нанял за десять марок в год. Пустой дом, пустые стены, пустая посуда. А вороны и галки черными стаями летели над путниками и насмешливо каркали: «Кар-раул! Р-р-разор! Разор-р! Кар-р-раул!» Помните, как в тот день, когда вековые дубы Борребю валились под ударами топоров.
Вальдемар До и его дочери хорошо расслышали вороний грай, хотя я изо всех сил
И вот они вошли в свое новое жалкое жилище, а я, я помчался над топями и пустошами, над оголенными кустами и безлистыми деревьями, туда, за далекое море, в другие страны. Ну-у-у! В пу-у-уть! Как каждый год!
Ну и какая же судьба ожидала Вальдемара До и его дочерей? Послушаем, что нам расскажет ветер.
Последней из них я видел Анну Доротею, бледный гиацинт. Видел ее сгорбленной старухой — ведь миновало уже ровно пятьдесят лет. Она пережила всех своих и знала о них все.
На обширной поляне, вблизи города Виборга, стоял новый, нарядный дом пастора, сложенный из красного камня. Из его трубы к небу подымался сизый дым. Милая, тихая пасторша и ее красавицы дочери, примостившись у окна, глядели, не отрываясь, сквозь ветви терновника куда-то вдаль. На что же они глядели? На гнездо аиста, чудом державшееся на провалившейся крыше вросшей в землю хибарки. Мох да дикий чеснок росли на прогнившей кровле, и не она спасала от непогоды печальный тот домишко, совсем не она, а представьте себе, большое аистиное гнездо! Ведь гнездо это чинилось из года в год: хозяйственный аист содержал в порядке свое жилище.
На этот покосившийся домишко можно было только глядеть, но, избави бог, дотронуться до него — тотчас рухнет. Даже я дул в том направлении с опаскою! — рассказывал ветер. — Только из-за гнезда аиста эта развалюха еще стояла, иначе ее давно бы сломали. Но домочадцы пастора ни за что не хотели лишать аиста насиженного места. А в этой хибарке ютилась бедная старуха: выходит, она должна благодарить египетскую птицу за эту, пусть ветхую, но все же крышу над головой, а может, это аист упорно возвращался в свое гнездо, чтобы отблагодарить старуху за то, что в давние-давние времена она упросила не разрушать гнезда его старшего брата — черного аиста, жившего в дубраве усадьбы Борребю. Ведь в те давние-давние времена жалкая старуха была прелестной девочкой — нежным бледным гиацинтом из оранжереи высокородного Вальдемара До… Анна Доротея помнила все.
«Ох-ох-о!» А ведь и люди вздыхают, словно ветер, затаившийся в болотных камышах. «Ох-ох-о!» Не гудели колокола над твоею могилой, несчастный Вальдемар До! Не пели дети ангельскими голосами, когда бренное тело бездомного хозяина Борребю опускали в землю. Все на свете имеет конец, даже несчастье… Старшая сестра Ида вышла замуж за батрака. И этого отец не мог пережить! Подумать только, муж его дочери — жалкий холоп, которого хозяин мог выпороть на конюшне! Теперь он, наверно, уже отправился к праотцам, и сестра Ида тоже… Воистину так! Воистину так! «Ох-охо! Только мне, бедной-несчастной, нету конца, нет покоя!.. О, господи, освободи меня от страданий
Так причитала Анна Доротея в своей ветхой лачуге, уцелевшей лишь благодаря голенастой птице.
А о самой гордой и решительной из сестер я позаботился сам, — продолжал ветер. — Однажды Иоханна переоделась в мужскую одежду и нанялась матросом на корабль… Она была молчалива и с виду сурова, работала исправно, не хуже других. Только вот лазить по вантам не умела. Мне жаль ее стало, и как-то раз, в бурю, я сдул ее с мачты, чтобы никто не узнал, что матрос этот — женщина… Так спас я ее от позора!
И снова наступила пасха, как в тот день, когда много лет назад Вальдемар До решил, что выплавил золото в колбе. Вдруг я услышал, что под кровлей с гнездом аиста тихо поют псалом. Это была последняя песнь Анны Доротеи.
В хибарке не было окна — круглая дыра зияла в стене. Поднялось солнце, словно пылающий шар, и яркие его лучи проникли в эту дыру. Каким чудным светом озарился ветхий домик изнутри. Анна Доротея не смогла вынести этого яркого света, глаза ее закрылись, и сердце остановилось. Впрочем, солнце тут ни при чем. Просто пришло время ей умереть, и душа ее отлетела.
До самой смерти Анны Доротеи аист охранял ее кров.
Я печально завывал и над ее могилой, и над могилой ее высокородного отца. Лишь я один знаю, где они похоронены, а кроме меня — никто.
Но, как говорится: новое время — новые песни. Старая проезжая дорога в Борребю перерезана теперь оградой, за которой распахано широкое поле, по срытым могилам укладывают шпалы и рельсы — скоро тут загудит паровоз и потащит за собой вереницу вагонов. Ну-у-у! В пу-у-уть!
— Вот и все… Кончился мой рассказ про Вальдемара До и его дочерей. Ну-ка, расскажите его лучше меня, если сумеете! — сказал ветер и умчался в другую сторону.
За море, в дальние края.
РЕБЯЧЬЯ БОЛТОВНЯ
(А. Ганзен)
У богатого купца был детский вечер; приглашены были все дети богатых и знатных родителей. Дела купца шли отлично; сам он был человек образованный, даже в свое время окончил гимназию. На этом настоял его почтенный отец, который был сначала простым прасолом, но честным и трудолюбивым человеком и сумел составить себе капиталец, а сын еще приумножил его. Купец был человек умный и добрый, хоть люди говорили об этих качествах не так много, как о его богатстве.
Он вел знакомство и с аристократами крови, и с аристократами ума, как это говорится, а также с аристократами и крови и ума вместе, и, наконец, с теми, которые не могли похвалиться ни тем, ни другим аристократизмом.
Итак, у него в доме собралось большое общество, но исключительно детское; дети болтали без умолку; у них, как известно, что на уме, то и на языке. В числе детей была одна прелестная маленькая девочка, только ужасно спесивая. Спесь не вбили, а «вцеловали» в нее, и не родители, а слуги, — родители были для этого слишком разумны. Отец малютки был камер-юнкером, и она знала, что это нечто «ужасно важное».