Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь
Шрифт:
Замечательно, что в этих экзерсисах преобладает женская рифма. Почти семьдесят процентов изученных мною рифмованных слов, произносимых детьми до двухлетнего возраста, имеют ударение на втором слоге от конца. Дактилические окончания почти никогда не встречаются. Дочь моя Мура на третьем году своей жизни начала упиваться такими созвучиями:
Биля, биля, унага, унаваляя. Биля, биля, унага, унаваляя.Раньше этого возраста дактилические окончания были ей недоступны.
А дактилические рифмы приходят к ребенку
«— Мама, я придумал рифму: „Каретно-Садовая — здоровая“». [134]
Но сейчас я говорю не о стихах, а исключительно о рифмованных звуках. Зачатки этих звуков наблюдаются уже в младенческом лепете. О них есть последовательная запись у Павловой: когда ее Адику было семь месяцев и одиннадцать дней, он стал повторять много раз: гра-гра-ба-ба-ба… Через пять дней он затянул: аб-лям-лям-ба… Еще через две недели тянет без перерыва: дай-дай-пр-пр-пр… На двенадцатом месяце он уже организовал эти звуки в хорей:
134
Н.А.Менчинская, Развитие психики ребенка. Дневник матери, М. 1957, стр. 134.
Через три недели у него появились и другие хореи: например, ня-ня-ня. Из этого материала на втором году жизни у него создалось много двухсложных слов, уже санкционированных взрослыми, например: ки-ки — кошка, тук-тук пароход, цо-цо — извозчик, ням-ням — еда, там-там — музыка и т. д.. [135]
Каждое такое «ням-ням» является по существу прарифмой. Таким образом, уже в лепоте семимесячных детей можно заметить зачатки рифмованной речи.
135
А.Д.Павлова, Дневник матери. Записки о развитии ребенка от рождения до шести с половиною лет, М. 1924, стр. 27–59.
Сперва, как мы видели, рифма возникает у детей поневоле: такова структура их лепета. Без созвучий они не могут обойтись. «Батя, ватя, матя, сатя» — это просто легче сказать, так как в каждом из этих слов изменяется лишь один-единственный звук, прочие же можно повторять по инерции.
Но именно поэтому «батя» и «ватя» не являют собою стиха, ибо подлинный стих начинается там, где кончается автоматическое произнесение звуков и начинается смысл.
III. ПА и МА
Эмбрионом такой осмысленной рифмы необходимо, как мне кажется, считать одну неразрывную пару младенческих слов, которая неизбежно возникает в сознании ребенка, растущего в нормальной семье. Я говорю о звуках па и ма.
«Папа» и «мама» — эти два слова являются для ребенка как бы прообразом всех дуализмов и всех симметрии. Прежде чем человеческий детеныш узнает, что в мире есть ночь и день, огонь и вода, белое и черное, низ и верх, смерть и жизнь, он воочию видит, что мир разделен на две части — на папу и маму.
Двухлетний Юрик, желая взобраться на диван, всегда обращается к своей матери с просьбой:
— Мамочка,
И к отцу:
— Папочка, папоги.
Ребенок считает законом, чтобы все подобные слова были парными, чтобы всякому звуку па, входящему в состав любого слова, непременно соответствовал звук ма. Одно без другого немыслимо. Когда какая-то женщина сказала при Лиле, что у нее есть мама и мачеха, Лиля спросила:
— Значит, и папа и пачеха.
Если мачеха — значит, и пачеха. Тут привычная перекличка двух звуков, крепко объединенных в уме у ребенка.
Увидев заросли папоротника в дачном лесу, Володя оглянулся и спросил:
— А где же маморотник?
И сколько я видел детей, которые, узнав, что на свете существуют картонные папки, через несколько дней именуют их мамками.
Как широко распространена среди малых детей, в возрасте от двух до пяти, эта перекличка двух родственных звуков, показывает хотя бы такой эпизод.
Лет сорок тому назад я в ленинградском музее показывал моей маленькой дочери чучело мамонта.
Она взглянула на него и сейчас же спросила:
— А где же папонт?
И вот в 1954 году я получаю такое письмо от московского лингвиста профессора А.Н.Робинсона:
«Когда Вале было около семи лет, а Мише около трех, я повел их в университетский Зоологический музей.
— Смотрите, это мамонты, — сказал я.
— А папонты где? — спросил малыш».
Проходит еще несколько лет, и в апреле 1957 года житель Нижнего Тагила инженер Е.Мосар сообщает мне снова о том же.
«Сережа Левелецкий четырех лет, — пишет он, — сын моего коллеги по работе, увидел в журнале картинку с изображением мамонта.
— Мамочка, — спросил он, — а мамонты теперь бывают?
— Нет, деточка, мамонтов давно уже нет.
Сережа задумался.
— А папонты есть?»
Как бы ни были различны эти дети, наблюдаемые в разное время и в разных местах, характерна одинаковость их своеобразных речений. Тем-то, повторяю, и замечателен детский язык, что чуть ли не каждое новое слово, «изобретенное» ребенком у нас на глазах, «изобретается» снова и снова другими детьми, в другую эпоху, при других обстоятельствах. Ибо законы языкового мышления у всех русских детей одинаковы и вследствие этого не могут не приводить к одним и тем же формациям слов. В каждой сотне писем, полученных мною из разных концов страны, найдется не меньше тридцати (а порою и больше!), где, как некую новинку, мне сообщают слова, которые давно уже вошли в эту книгу и теперь «изобретаются» снова новым поколением детей. К числу этих слов, как мы видим, принадлежит и папонт, возникший из мамонта, благодаря тому, что в уме миллионов ребят с первых же месяцев жизни установлена крепкая связь между звуками ма и па.
Известный юрист Анатолий Федорович Кони рассказывал мне, что в восьмидесятых годах, когда среди адвокатов вошло в моду ссылаться на психопатизм преступников, курьер суда выразился про какую-то барыню, будто она психоматка.
Здесь та же перекличка ма и па, та же простодушная уверенность, что па относится только к мужчинам, а женщинам должно быть присвоено ма.
IV. ПЕРВЫЕ СТИХИ
Типичность этого явления несомненна. Едва ли существует ребенок, речевое развитие которого обошлось бы уже в этот ранний период без парных чаще всего рифмованных — звуков и слов: высочина — глубочина, нянчила мамчила и т. д.