Сказки
Шрифт:
– Да-а, – сказал он себе, направляясь из рощи домой, – формой он владеет безукоризненно, этого у него не отнимешь. Но есть ли в его пении чувство? Боюсь, что нет. В сущности, он такой же, как все художники: один только стиль и ни капли искренности. Он не способен принести себя в жертву другому. Он думает лишь о музыке, а всякий ведь знает, что искусство эгоистично. Впрочем, нельзя не признать, что иные из его трелей поразительно благозвучны. Какая жалость, что в них нет ни малейшего смысла и от них нет никакого проку.
Придя к себе домой, он лег на узкую, убогую койку и стал думать о своей любви, а спустя некоторое время
Когда на небе засияла Луна, Соловей прилетел к Кусту Красных Роз и, сев на ветку, приникнул грудью к шипу. Всю ночь он пел, прижавшись грудью к шипу, и холодная хрустальная Луна слушала его песнь, обратив к нему свой лик. Всю ночь он пел, а шип вонзался все глубже и глубже в его грудь, и из нее по каплям струилась живая, алая кровь.
Он пел о том, как в сердцах юноши и девушки зарождается чувство. И по мере того, как он пел, на самом верхнем побеге Куста начала распускаться великолепная роза – лепесток за лепестком, под звуки трелей, следующих одна за другой. Сперва роза была бледной, как легкий туман над рекой, бледной, как первые шаги утренней зари, и серебристой, как крылья рассвета. Отражением розы в серебряном зеркале, отражением розы в покойной воде – вот чем была роза, распускавшаяся на верхнем побеге Куста.
А Куст крикнул Соловью, чтобы тот еще крепче прижался к шипу.
– Прижмись еще крепче, Соловушка, – кричал он, – не то день наступит раньше, чем заалеет роза!
Все крепче и крепче прижимался Соловей к шипу, все громче и громче звучала его песня, ибо пел он о зарождающейся страсти в душе юноши и девушки.
И лепестки розы стали окрашиваться в нежный розовый цвет, как щеки у жениха, когда он целует в губы свою невесту. Но шип еще не достиг сердца Соловья, и сердцевина розы все еще оставалась белой, ибо только кровь соловьиного сердца может обагрить сердце розы.
И снова Куст крикнул Соловью, чтобы тот еще крепче прижался к шипу.
– Прижмись еще крепче, Соловушка, – кричал он, – не то день наступит раньше, чем заалеет роза!
И Соловей еще сильнее прижался к шипу, и острие коснулось его сердца, и все его тело пронзила острая боль. Все мучительнее и мучительнее становилась боль, все отчаяннее и отчаяннее становилась его песнь, ибо пел он о Любви, что обретает совершенство в Смерти, о Любви, что не умирает в могиле.
И стала алой великолепная роза – цвета утренней зари на востоке. Алым сделался ее распускающийся венчик, и алой, как рубин, сделалась ее сердцевина.
А голос Соловья становился все слабее, крылья его начали судорожно трепыхаться, глаза заволокло пеленой. Песня его угасала, и он чувствовал, как что-то сдавливает ему горло.
И вот он испустил свою последнюю трель. Ее услышала бледная Луна и, забыв о рассвете, застыла на небе. Ее услышала красная роза и, вся затрепетав в экстазе, раскрыла свои лепестки навстречу прохладному утреннему ветерку. Эхо донесло соловьиную трель до темно-фиолетовой пещеры в горах и пробудило спавших там пастухов. Трель пробежала по затрепетавшим тростникам на реке, передалась через них воде, и волны донесли ее до самого моря.
– Смотри, смотри! – воскликнул Куст. – Твоя роза стала красной!
Но Соловей ничего не ответил. Он лежал в высокой траве, бездыханный, с острым шипом в сердце.
В полдень Студент распахнул окно и выглянул в сад.
– Боже, какая удача! – воскликнул он. – Вот она, моя
И, перевесившись через подоконник, он сорвал красную розу. Потом надел шляпу и побежал к дому Профессора, держа розу в руках.
Дочь Профессора сидела у порога дома и наматывала на катушку голубую шелковую нить. У ног девушки лежала маленькая собачка.
– Вы обещали танцевать со мной, если я принесу вам красную розу! – радостно воскликнул Студент. – Вот вам красная роза – самая красная на свете! Приколите ее у самого сердца, и, когда мы будем танцевать, она расскажет вам, как я вас люблю.
Но девушка ответила хмурясь:
– Боюсь, эта роза не подойдет к моему платью, к тому же племянник гофмейстера прислал мне настоящие драгоценности, а всякому известно, что драгоценности дороже цветов.
– Ах, как вы неблагодарны! – гневно воскликнул Студент и швырнул розу на землю.
Роза упала в дорожную колею, и по ней проехало колесо телеги.
– Неблагодарна? – возмутилась девушка. – Какой же вы грубиян! Да и кто вы такой, в конце концов? Всего лишь студентишка. Сомневаюсь, чтобы у вас были такие же серебряные пряжки на туфлях, как у племянника гофмейстера.
Она встала со стула и пошла в дом.
«Какая все-таки глупость эта Любовь, – размышлял Студент, возвращаясь домой. – От нее и наполовину нет той пользы, какую получаешь от изучения Логики, ибо любовь ничего не доказывает, сулит тебе то, что никогда не сбывается, и заставляет верить в нереальные вещи. В сущности своей она совершенно непрактична, а так как мы живем в практический век, то вернусь я лучше к Философии и займусь изучением Метафизики».
И, возвратившись к себе в комнату, он достал большую пыльную книгу и принялся штудировать ее.
Из сборника «Гранатовый домик»
День рождения Инфанты
Посвящается миссис Уильям Х. Гренфелл (леди Дезборо), Тэплоу-Корт
Это произошло в день рождения Инфанты. Ей исполнилось двенадцать лет, и солнце, будто радуясь этому событию, ярко светило в дворцовых парках.
Хоть она и была Инфантой, принцессой испанской, день рождения она, как и дети простолюдинов, отмечала лишь один раз в году. Поэтому вся страна молилась о том, чтобы погода в этот день была ясной и солнечной. И день в самом деле выдался на редкость погожий. Полосатые тюльпаны на высоких стеблях стояли навытяжку, словно длинные шеренги солдат, и, с вызовом поглядывая через газон на розы, громко, чтобы те могли их услышать, восклицали: «Мы ничем вас не хуже!» С цветка на цветок перепархивали пурпурные бабочки, поблескивая золотистой пыльцой на крыльях; из трещин в стене выползли маленькие ящерицы и, застыв в грациозных позах, грелись на ослепительно белом солнце; от нестерпимого зноя растрескивались плоды гранатов, обнажая свои кровоточащие красные сердца. Бледно-желтые лимоны, в изобилии свисавшие с почерневших от времени переплетов решеток, выстроившихся по всей длине сумрачных аркад, разрумянились под щедрым солнечным светом, а на магнолиях раскрылись цветки, огромные, шарообразные, словно выточенные из слоновой кости, наполнив воздух сладким, густым ароматом.