Сказочное наказание
Шрифт:
— А мы спим на золоченых графских кроватях, — небрежно бросил я, рассчитывая произвести соответствующее впечатление.
— Что там кровати! Всего-навсего сусальное золото, — фыркнул пан Рихтр, бородой напоминавший художника Макса Швабинского. — Там было настоящее золото! А какие картины! Рафаэль, Дюрер, Моне, Сезанн, гравюры Рембрандта… В замковой часовне висел великий Брандль! — Уставясь в пустоту, он смотрел как будто сквозь меня и шептал: — Сокровищница, клад…
— В нашей комнате висит огромный рыцарь на коне, — сказал я и поднял руку
Старик не имел понятия о подобных шедеврах и пренебрежительно махнул рукой:
— Мазня! Пачкотня все это. Более или менее стоящие вещи граф в конце войны переправил в Баварию. Это потеря, очень большая потеря! — И он выразительно постучал палкой об пол.
— Не выпьете еще чашечку чая? — нарушив неловкое молчание, предложила мама.
— Спасибо, — поблагодарил двойник Швабинского, в знак отказа разведя пальцы правой руки. — Графиня с дочерьми, рыцари, графы, а? — снова обратился ко мне старик. — А больше вы ничего там не видели?
Я отрицательно замотал головой.
— Вот то-то и оно. В сорок пятом граф все ценное увез с собой в Баварию. Я помогал ему при транспортировке… Понимаете, каково мне пришлось, а? — И он тяжело вздохнул, теперь уже обращаясь к моему отцу.
— Действительно, потеря невозместимая, — согласился отец. — Ведь картины можно бы выставить в Пражской национальной галерее.
Старик грустно покачал головой, а потом ткнул меня ручкой своей клюки:
— Значит, с завтрашнего дня снова хозяйничаете в замке, да? А может, уже нынче? Понимаю ваше нетерпение…
— Лучше и не напоминайте, пан Рихтр, — вмешалась мама. — От волнений голова идет кругом, сон бежит, лучше сидел бы он дома и никуда не ходил.
— А чего вы боитесь? — рассмеялся бородач. — Они же там не одни, с ними взрослый человек. И даже вроде не один, а, Лойзик?
— Станда с Иваной, — подтвердил я.
— Вот видите, какой заботой их окружили. — Все беды моих родителей старик разводил одним взмахом руки. Он оскалил в улыбке редкие зубы. — Значит, сейчас вы бросили замок без присмотра? А если его тем временем расхитят? — пошутил он и снова ткнул меня клюкой в грудь. — И когда же вы туда едете, завтра?
— Рано утром, — кивнул я.
— Все или кто-то остался?
— Нет, все вместе. Станда с Иваной поехали к ее родственникам, а мы — сюда. Выспимся и вернемся автобусом в замок. Автобус отправляется в половине восьмого. А Станда, скорее всего, приедет на мотоцикле.
Я, должно быть, надоел своими уточнениями, и любопытство седовласого деда иссякло. Он поднялся, церемонно поблагодарил за чай и прием, мама в свою очередь поблагодарила его за приятный визит, а папа пригласил:
— Приходите еще как-нибудь поболтать. На улице совсем стемнело.
Мама пошла стелить постели и приготовить мне белье на будущую неделю, отец закурил и принялся расхаживать по кухне. Я сидел за столом, жевал хлеб с творогом, и перед глазами у меня стояло багровое лицо с белоснежным
— Папа, — спросил я, — а он художник?
— Какой там художник! — рассмеялся отец. — С чего это ты взял?
— Да ведь он так говорил о сокровищах живописи, а потом — у него такая внешность…
— Внешность? — отец удивленно поднял брови. — Какая такая внешность?
— Ну, как у Макса Швабинского, разве нет? Чешский художник и график. У нас в школе его портрет в рамке висит.
— А знаешь, ты прав! — воскликнул отец и в задумчивости сунул кончик пальца в рот. — Да, старый Рихтр и Швабинский, смотри-ка! А ты наблюдателен, как я погляжу!
Я скромно наклонился над очередной краюхой, намазанной творожной массой, скрывая радость и удовольствие, какую доставила мне папина похвала. Отец перестал кружить по комнате и подсел к столу.
— А больше ты ничего не приметил? — неожиданно спросил он, приглушив голос.
Я в растерянности взглянул ему в лицо. А отец, словно прочитав мои мысли, пояснил, улыбнувшись:
— Тебе не показалось, что этот Швабинский чересчур любопытен?
Я проглотил кусок и кивнул.
— Да, довольно любопытен. Только наш классный говорит, что в старости все становятся любопытными, как дети, вот я и решил… Да и вы с мамой тоже небось сказали бы, что теперь мне повсюду мерещатся мошенники.
— Не сказали бы, — покачал головой отец. — Эти его расспросы у меня из головы не выходят. Если бы кто другой, я бы тоже отмахнулся и решил — просто любопытный старикашка. А Рихтр до конца войны служил в замке, что-то там реставрировал, он мастер по столярной части и отличный слесарь, он знал обо всем, что там творилось. Возможно…
Отец не закончил и задумался.
— Что он нарочно завел разговор о картинах? — спросил я.
— Ну, конечно, — отозвался отец и тут же запнулся. — Всем известно, что он любит живопись. И даже сам малюет пейзажики и сбывает их в Винтицах, здесь, в Градиште, и по всей округе.
— Чего же он тогда картины с рыцарями и графами ругал: пачкотня, мол, это? Сам-то он что, лучше рисует?
— Едва ли, — рассмеялся отец. — Но все-таки отчего это он так настойчиво выспрашивал, остался ли сегодня кто-нибудь в замке?!
— Верно! — Я выскочил из-за стола.
— А ты ему так прямо все и выложил, — посетовал отец. — Я уж и знаки тебе делал, чтобы ты притормозил малость, да где там… Так и шпарил, как таблицу умножения.
Взглянув в зеркало, висевшее над умывальником, я увидел свое багровое от смущения лицо.
— Что же теперь делать? — заикаясь проговорил я. — А если он туда заберется и что-нибудь утащит?
— А что?
— Ну, не знаю, может, у него там спрятано… Может, те же самые картины?
— Картина — не перстенек. Разве вы не осмотрели замок как следует?