Сказы
Шрифт:
— Такой доской горшечники в старо время у себя в избе орудовали, а на мануфактуре такой манер не к лицу, остарел. Тонкости нет, ну, ничего, дойдешь.
Год прошел, другой миновал, третий покатился. День за днем, словно дождь дождит, неделя за неделей, как трава растет. Бурылин вроде быка упрямого оказался. Покоя не видал, ночей не спал, все манеры строгал, целу поленницу красного дерева перевел. С каждым разом манер лучше да лучше получался, до того дошел, что однажды Федот взял доску у Бурылина и в дело пустил. Ученику удача — учителю радость.
А править должность заводчика Бурылин все ж
— Постой, дай срок, и первой рукой станешь. Обставь меня, свое место уступлю, вторую руку править буду. Только бы толк был.
Федот в бараке со своими артельщиками ночевал, а Бурылин из барака ушел, на Сластихе избенку отрядил: так себе избенка, в один сруб, после какого-то бобыля осталась.
Как ушел на Сластиху Бурылин, стал на работу приходить измятый весь, волосы всклокочены, глаза красные, слезятся, ни дать ни взять, до вторых петухов с кабацкой гульбой бражничал. Да нет: в кабаках его почитай и не видывали. Но всем ясно стало: жизнь у Бурылина на Сластихе сразу пошла наперекосяк, а что и почему — не сдогадывались, да и не больно-то кого это и тревожило, рази что Федот утром иной раз спросит:
— Тебя, парень, о полуночи не чорт ли на печи щекочет, в глаза нюхательного табаку бросает? Ишь пораскраснели, что твоя смородина по лету.
А Бурылин перед Федотом все своей конурой похваляется:
— Не житье одному, а малина, не то что у вас в бараке: что хочу, то и ворочу. Никакой помехи, кум королю, зять министру. Печку истоплю, щей наварю, нажарю, напарю, не жизнь, а масленица. Переходи, Федот, ко мне. Эх, и заживем с тобой!
Другие в напарники напрашивались к Бурылину, не брал, — не та масть, все Федота зазывал, а старик не больно охотился: привык к бараку, как медведь к берлоге, на жарево, на варево чужое тоже не больно льстился. Знал он это жарево-варево: в обед кто картошку с хлебом ест, кто редьку с квасом, у другого каши горшок, а Бурылин знай всухомятку сухарь грызет, как мышь под полом, похрустывает.
Может быть, и не переманил бы его Бурылин к себе, да одна загвоздка вышла: на Спаса украли у Федота в бараке обнову — рубашку и порты. С ним рядом Мишка Грачев спал, забулдыжный парень, из кабаков не выходил. В бараке — ни обновки, ни Мишки. Кому же больше? Он украл, целовальнику отнес. Федот в кабак. Так и есть: Мишка с друзьями посиживает, попивает. Федоту обещает в получку обновку вернуть. Что с ним делать? Поругался, поругался Федот, плюнул, да и пошел, а наутро свернул тюфяк, сундук в руку, да на Сластиху и подался. Бурылин обрадовался, на печи свое место Федоту уступил. А дед встал посреди избы, руками развел: щепы, стружки, опилки, обрезков всяких, железок — ступить негде.
— Что у тебя здесь, столярная? И не пойму: настрогал, нарубил, чорт ногу переломит.
Бурылин его умасливает:
— А ничего, я сейчас веничком под порог подмахну.
Соскочил с печки, подмахнул. Федот опять свое:
— Да у тебя почище барака дворец. Впрямь, ты по ночам, видать, чортовы качели строишь.
Собирает щепки с полу, разглядывает, смекает: стружки все грушевые да пальмовые, а из этого материалу тогда набойные доски вырезывали хорошие мастера. Груша-то и нашей
— Ай нет, не качели ты строгаешь. Над манерками стараешься. Все меня, старого кота, за ухом почесать собираешься. Ну-ну, почеши хорошим манером, похвалю, не обижусь.
— Ну, где уж мне до твоего ума, до твоей сноровки? Зря доски трачу. Мало путного получается.
Пристроился Федот со своим тюфяком на печи. Лежит раз этак, слушает, как ветер в трубе посвистывает, о житье думает. Подушную скоро графу нести. Деньжонок нехватает. Получку бабе недавно в деревню отослал, написала — корму коровенке недостача. Глянул — на борове доска лежит. Посмотрел — пальмовая. Пощупал — узор вырезан, да больно замысловато. Полюбопытствовал, взял доску, разглядывает, а без очков ничего не видит.
— Что ты тут за лепестки вырезал? — с печки-то спрашивает.
А Бурылин за столом сидел, пуговицу к штанам пришивал.
— Какие?
— А вот тут, я на борове из валенка дощечку достал.
Бурылин иголку в паз, портки бросил, кошкой на печку махнул. Схватил дощечку да скорей в печку ее швырнул, как раз топилась. Сомненье Федота взяло.
— Ишь какой секретный, показать старику свое изделье не желаешь, — обиделся чуток.
А Бурылин заверещал:
— Полно-ка, подумаешь — изделье. Одно баловство. Хотел одну штуковину вырезать, доску извел, а ни бельмеса не задалось.
Федот поверил, у самого первое время промахов не мало было.
Вот и стали они жить. Друг другу не супротивят. Манеры вырезывают, советуются, вместе на фабрику ходят, так же со смены вертаются, а летом и в лес по грибы вместе ходят. Лучше быть не надо. И повадно. С получкой, бывает, под воскресенье и штоф принесут. А Бурылин все Федота раскусывает. Что-то втайне задумал, а сказать не решается, видно, опасается.
За Федотом слабость водилась. Выпимши, покуражиться любил: не то что зря языком полепетать, а ремесло свое в обиду не давал. Страсть не любил, когда говорили, мол, в Петербурге, в Москве или где есть резчики лучше наших. Федот одно твердил:
— Не может того быть. Лучше наших резчиков нигде не сыщешь.
Однажды, в Вознесенье, подвыпили толику. Про мастерство речь зашла, и заспорил Федот с Бурылиным. А тот с хитрецой и закинь удочку:
— Хоть и хвалят нас, Федот, а все-таки получше нас с тобой мастера есть.
Федот и слушать не хочет.
— Нет таких мастеров! Ткачей — не знаю, а резчиков, головой ручаюсь, мозговитей наших нет. Может, допрежь были, а теперь мы никому не уступим в своем деле.
Бурылин, как кот около горячей каши, ходит около Федота, супротив говорит. А тот раскипятился, ровно его в чем понапрасну оклеветали. Бурылин такой ход выкинул:
— Ты вот баишь, лучше тебя нет резчиков. А вырежешь ли такой манерец, как вот на этой штуковине? — вытаскивает из кармана тряпку.
Он с базара для образца принес, у какого-то английского купца купил. Выбойка не скажешь плохая, заковыристая, в четыре цвета. А сам рисунок тонко выведен, будто иглой его писали. Над таким узором потрудишься.
Федот и перечить не стал, взял, глянул, очки на нос, резец в руку, грушевую доску на колени, сел поближе к свету, под окно. И не больно долго вырезал.