Сказы
Шрифт:
— Эх ты, как у вас все чудно, не по-нашему. А скажи, как у вас дочка причитает, когда мать на погост несут?
— У нас-то? — Сам к кусту поглядывает. — У нас старшая-то ревет: «Хоть бы попряла еще часок, хоть бы еще нам кусок». А младшая-то еще пуще: «На руках не донесем — на лошади повезем!»
Услыхал Филимошка и принялся в две руки тянуть, чтобы побольше отхватить. Уж он больше и сигналов не слышит.
Той порой пустились взапуски Огашка с Оленкой к отцу, мол, у нашей Дуньки-ротозеихи половину холстов уволокли.
А Дуня
— А у нас старшая-то кричит: «Караул, люди добрые». А меньшая-то ревет: «К нам воры пришли! Чужое понесли!» — Да так-то усердно она крикнула, что на всех ближних бельниках ее услышали. Бегут с разных сторон люди с топорами, с кольями. И Трофим поспел. За кустами-то который лежал, — этот утек. Агафошку помяли на бельнике, в судную избу отвели. Ни одного вершочка Дуня не проворонила.
А пока Огашка с Оленкой за отцом-то с ябедой бегали, у них на портомойне-то двух сырых холстин как не бывало. Успели, уволокли. Может, тот же Филимошка спроворил убегаючи. Ябедницам дома выдача сыромятным ремешком: с дела не бегайте, зря не клеплите на свою сестрицу.
Дуняшке мать на праздник козловы сапожки купила. А тем поведала:
— Вот когда и вы обе будете на работе и дома, как Дуняшка, тогда и у вас будут козловы сапожки, а дотоль вы меня и матерью лучше не зовите, непослушницы.
Тут-то Огашка с Оленкой усовестились и стали жить с названной сестрой в миру, в ладу. И все на селе стали скоро завидовать Трофиму и Стефаниде. Говаривали нередко:
— Что, мол, только у вас за дети! Чужие, а живут лучше родных.
Рабочая семья — она испокон текла из чистого живого родника, хоть и лежала тогда еще камнем-бременем на плечах у нашего брата постылая неволя-кабала.
Снежная невеста
У наших-то фабрикантов обхожденье с фабричными людьми, особливо с женщинами молодыми да с девушками, было зряшное, коли не сказать хуже. Дешево больно человек ценился, не дороже аршина сарпинки. Далеко ли ходить за примером, вот — старики сказывают, — хоть бы тот же Семистёкл. Это на Щодчинской фабрике. Когда старый-то хозяин умер, ну тот, как наследник, и взял, конечно, вожжи в свои руки. В Москве обученье проходил, многому ли научился — учителя про то знают, но мод московских нахватался, манеры новые с собой привез.
Одевался модно. Все чтобы с иголочки да глажено. Духами брызгался, куда ни пойдет. За собой он, почитай, больше следил, чем за фабрикой, потому и дело у него шло не ахти как. Скоро прогорел. Прокрутил отцово нажитое.
Настоящее-то имя у него было мудреное — Фемистокл. Откуда-то из книг взяли. А фабричные его больше звали «Семистёкл».
Приехал Семистёкл и такой порядочек завел. Приходят бабы или девушки на работу наниматься, Семистёкл управляющему не доверял, сам смотрел: которая получше, ту примет, устроит. Случится — места нет, а девка-то красивая, возьмет да какую-нибудь пожилую ткачиху и разочтет, а эту — на ее место. Своя
Жила на Ямах одна девушка, с лица пригожая, резвая да бойкая. Годков ей не много было. Звали ее Дуняшей. Эта самая Дуняша секрет серебряного волоса таила. Нужда не тетка, бьет — не жалеет, погнала Дуняшу с малых лет на фабрику. Пошла Дуняша с товарками к Семистёклу рядиться. Поставил тот всех девок в ряд в хозяйской конторе, ходит, руки в брюки, обсматривает. Никто ему на этот раз из всей партии по вкусу не пришелся, на дверь рукой указал.
— Работы вам нет. Рябых да кривых мне не нужно.
А Дуняше говорит:
— Погоди, с тобой разговор будет.
Красота дуняшина прельстила. Ушли все. Семистёкл к Дуняше таким ли масляным голосом:
— Тебя я возьму в прядильную взамен Марьи, Марья на один глаз вовсе ослепла. Не нужна она мне больше. Ты на ее место встанешь. Как видишь, благодеянье тебе оказываю. Но, чур, — добро не забывать! Будь со мной ласкова да почтительна — работать тяжело не придется, сыта будешь и одета не хуже купеческих дочек.
Дуняша было впопятну:
— Не встану на марьино место, как же я ей в глаза взгляну, коли у ней из рук последний кусок хлеба вырву? У нее дома трое ребятишек. Нет, пойду на другую фабрику.
Семистёкл засмеялся, глупой ее обозвал.
— Ты, — говорит, — о себе больше думай.
Пообещал Марью на другую работу поставить.
Прядильщица Дуняша оказалась незаменимой. Нитка у нее получалась и тонка, и крепка, без сукрутинки, без задоринки.
С того дня, как пришла она в прядильную, Семистёкл часто стал туда наведываться. Какое-нибудь дело накинет и тут как тут. Соседки и нашептали ей: берегись, мол, лебедушка, коршун кружится.
Сама себе Дуняша зарок дала: «Живой не дамся, обрежется он об меня, я ему не в масть».
Семистёкл разок и наказывает мастерку:
— После смены позови ко мне Дуняшку-прядильщицу.
Пришла она в хозяйский кабинет, и начал Семистёкл соловьем разливаться — горы златые сулит, коли она ему совесть отдаст. Дуняша тут и показала себя, — такой отпор дала, что того аж злость охватила, двери запер, не выпускает. А она-то на подоконник, открыла окно да как закричит:
— Люди добрые, спасите!
Чуть было в окно не махнула с третьего этажа. Семистёкл переполохался, дверь сразу отпер.
— Что ты, что ты, я пошутил, — говорит.
А самого задело. Решил: «Не бывать по-дуняшину, быть по-моему».
Про то, как девушка с подоконника кричала, слушок пошел-полетел — с фабрики за ворота, да на улицу, да во все чужие двери. Дружки-приятели семистёкловы узнали — тоже запьянцовские, блудные сынки. Собрались в трактире своей компанейкой, Семистёкла насмех подняли — вот те, мол, и покоритель сердец!