Сказы
Шрифт:
Вылез Петр, Герасима замен себя в яму сунул. На язык Герасим был не мастер, ничего путного за себя сказать не может.
— Твой товар?
— Мой.
— Где взял?
— Не знаю!
— Сам выткал?
— Нет.
— А кто?
— Не знаю.
Он и знает, да наказ-то помнит, рассказывать не велено.
— А еще у кого такие полотна есть?
— Больше, пожалуй, ни у кого.
Петра он тоже не выдает, потому как и думать не думает, что тот на сговор с чужоземцем мог пойти.
Решили судьи доподлинно выведать: кто же это в спайку с чужоземцем
Петр и вовсе духом вспрянул; теперь один и Герасимовым паем поживится.
Еще суть дела не видна, а он уже к бабе Герасима заявился:
— Продай Пеганка, он теперь тебе не нужен: твово мужика на поселение отправят. Я все узнал.
Та было не соглашалась сперва, потом уступила, послушала Петра, продала Пеганка, судью хорошего наняла. Пока разбирались, Петр зачастил на ярмарку. Раз лунной ночью подъезжает к той согнутой березе, к тому дуплу большому на паре.
В чащобу забрался. С дедом встретился.
— А где Герасим? — старик любопытствует.
— Герасим пропал. Не жди его больше. Твой наказ нарушил.
Погоревал старик:
— Жалко Герасима. Как это я промахнулся в нем? Задоринки не находил.
Не отказал Петру. Два возка миткаля отсчитал. Пока Герасима под стражей-то держали, Петр на неделе по два раза на паре в березник катался.
Деньги к нему рекой потекли. Замыслил свое заведение строить или готовенькое прямо с народом купить, а самому с тросточкой по фабрике похаживать да народ пошугивать.
Раз лежит он на печи ночью, в избе темка, в потолок глядит; вдруг как хлопнет себя по лбу:
«А порешу-ка я вовсе старика. Заделаюсь сам березовым хозяином».
Как подумал — так и сделал. На ярмарке с выручкой вина корзину купил. Половина в черных бутылях, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые яду. По дороге, как выехал ночью в березник, к старику прямо. А тот за своим делом. В куски миткаль катает. Петр к нему с обнимкой да лаской. Дело по весне было.
— Дедушко, давай гульнем на радостях. За все твое добренькое хочется добром ответствовать.
— Гульнуть не грех, — старик ему.
— Я для тебя самых наилучших вин припас…
Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки наливает, себе из черной.
— Что же, давай чокнемся, — старик не против.
Чокнулись. Только было старик ко рту поднес, да задумался. Достает ножичек-складничек, надрезал кожуру на березке, слезы березовые потекли, чистые, как роса. Теми слезами и добавил старик свою кружку.
— Что ты с водой мешаешь? — Петр к нему.
— А с водой слаще.
Выпили по кружке, да по другой, да по третьей. И пошло дело. Старик из зеленых бутылок наливает, Петр из черных. Видит Петр: дед захмелел, да и порядком, а с ног не валится. Петр в сумленье впал. Вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот вроде и не дышит. Того и надо. Петр и про вино забыл. Скорее с ножом к березе. Полоснул, а на березе заместо миткаля береста. Он к другой — то же, он к третьей — и там не лучше, да почитай
Зря старика загубил: думал хозяином стать, ан вон оно что вышло. Не успел и подумать — дед поднимается, как ни в чем не бывало. Ни хмелинки ни в одном глазу. А глаза сердитые, почернели, инда искры мечут.
— Прошибся ты, Петр, в этой березе не слезы, не золото, не клад, а против яда — яд.
А небо потемнело. Луна пропала. И такие ли тучи надвинулись со всех сторон, ровно земля рушится. Гром ударил. Огненные стрелы то в одно, то в другое дерево с неба падают. Лес трещит, стонет. Как стрела ляпнет, так все до листочка в лесу осветит. Петр было бежать. А ноги не бегут, да и не убежишь! Вперед сунется — стрела перед ним так в землю и врежется, назад подастся — и там стрела, в сторону метнется — огонь мешает. Куда деваться?
— Дед, прости, дед, спаси!
А дед ему:
— Нет, ты сам спасайсь!
Ветер так и метет, так и гнет деревья до земли, с корнем выворачивает. Береста на березах раскатилась, так миткалевыми крыльями Петра по лицу и хлещет, а стрелы вонзаются все ближе и ближе. Чуть не в маковку Петру норовят. Видит мужик — пропал. А рядом толстая старая береза стоит, с тем дуплом, в которое стоймя войдешь. И сунулся Петруха в то дупло, не успел влезть туда, а стрела как раз угодила в ту березу… Инда застонало дерево стоном человеческим.
И видит Петр, деревенеют его руки и ноги, и сам он весь деревом становится. Язык отказался. Стонать стонет, а слова не скажет.
Буря воет, ветер вьет, а от Петра все меньше и меньше остается. Засасывает его береза в себя. И все явственней проступают наплывом на ее белом стволе два чортовых гриба, словно брови нахмуренные, и опухоль рябая, будто рожа какого-то чудища.
Дед и говорит ему:
— Вечной мукой тебе изнывать не за то, что ты руку на меня поднял, не за это. Потерял ты свою образину и больше не воротишь: ни зверь, ни птица, ни человек на выручку к тебе не явится. Облик потерял, а окаменеть тебе намертво не дадено, чтобы ты вечно казнился. Много ты творил грехов в своей жизни. Но всем грехам грехи — два последних: не набрал духу на чужоземца грудью встать — один твой грех смертный; невинного человека оболгал — второй твой смертный грех. И нет тебе за них ни милости, ни прощенья.
И пошел старик от березы. В лесу мало-помалу стало утихать.
Утром, как мужики судье все объяснили, что с ними Герасим топором чужоземцев глушил, Герасима выпустили. И после ему этот старик помогал. Нет-нет да миткалю кусочков десять и подбросит, когда Герасим на ярмарку соберется. Так и жил, ходил по стежке, какая жизнью дана.
А береза та и сейчас скрипит, по ночам проезжих пугает.
Старуха-горюха
Может, малый мотушечко и припрядено, так это для и складу, приткана лишняя веселая кайма — для ладу.