Скелет в шкафу (Опасная скорбь)

Перри Энн

Эстер уже готова была взорваться от возмущения, но взгляд ее снова остановился на лице Менарда Грея. Давать волю чувствам было сейчас нельзя.

– Нет, это неправда, – тихо ответила она и хотела упрекнуть прокурора за грязные намеки, но вовремя сдержалась, глянув на Рэтбоуна.

В какой-то момент Эстер заметила лицо Монка среди прочих лиц и почувствовала радость, даже нежность, когда увидела, с какой яростью он смотрит на обвинителя.

Наконец прокурор понял, что все его атаки ни к чему не приведут, и сдался. Эстер было позволено остаться в зале суда, поскольку больше ее ни о чем спрашивать не собирались. Она нашла свободное место, села и стала слушать показания леди Калландры. Сначала спрашивал Рэтбоун, затем (причем куда более

вежливо, чем прежде) вопросы начал задавать обвинитель. Он правильно рассудил, что присяжные вряд ли отнесутся к нему с симпатией, если он станет запугивать или оскорблять вдову военного хирурга – и вдобавок леди. Эстер почти не смотрела на Калландру (за нее бояться было нечего) и все внимание сосредоточила на присяжных, следя, как меняются их лица, выражая то гнев, то жалость, то смущение, почтение или даже брезгливость.

Следующим к присяге был приведен Монк. Только сейчас в глаза Эстер бросилось, как прекрасно он одет. Костюм безупречного покроя из лучшей ткани. Какое тщеславие! Как он умудрялся при своем полицейском жалованье позволять себе такую роскошь? Тут ей пришло в голову, что он, пожалуй, и сам теперь не знает ответа на этот вопрос. Задавал ли он его себе? Не пугало ли его самого это тщеславие, когда он по крупицам восстанавливал свою в одночасье забытую жизнь? Как, должно быть, это ужасно – видеть бесстрастные свидетельства твоих собственных поступков, но оставаться в неведении касательно их первопричины: какие мысли, чувства, страхи или чаяния заставили тебя поступить так, а не иначе? Знать результат, не ведая о замысле! Этот прекрасный костюм, например, мог свидетельствовать о тщеславии и расточительстве хозяина. Но что, если он символизировал собой успех, заслуженный долгими годами тяжкого труда и бережливости? Вполне вероятно, что Монк работал по выходным, когда сослуживцы сидели дома или веселились в трактирах и мюзик-холлах.

Рэтбоун уже задавал ему вопросы. Голос адвоката звучал ровно, каждое слово – взвешенно. Он выставил очередность свидетелей таким образом, чтобы вся история раскрылась перед судом с начала до конца: Крым, смерть родителей Эстер и, наконец, само преступление. Деталь за деталью он вытягивал из Монка описание квартиры на Мекленбург-сквер, следы борьбы и смерти, его собственный медленный путь к страшной истине.

Эстер не видела лица адвоката, так как он повернулся к Монку и присяжным, но голос его завораживал; каждое слово – отчетливо, словно вырезанное на камне; каждая фраза внедрялась в память, раскрывая все глубже причины трагедии.

Монк отвечал с должным почтением к суду, и лишь раз или два Эстер подметила на его лице признаки недовольства. Рэтбоун не церемонился с Монком, как с другими свидетелями, подчас он вел себя с ним просто враждебно. Вопросы задавал резко, то и дело придирался по мелочам. Лишь взглянув на присяжных, Эстер поняла, зачем он это делает. Те жадно ловили каждое слово свидетеля. Даже когда какой-то женщине в толпе стало дурно и соседям пришлось приводить ее в чувство, общее внимание нарушено не было. Казалось, Рэтбоун чуть ли не клещами вытаскивает из Монка признание в доброжелательном отношении к подсудимому, хотя Эстер знала, что особых усилий здесь не требуется. Она прекрасно помнила, как выглядел Монк, когда следствие подходило к концу, помнила его гнев, гримасу жалости и бессилия что-либо изменить. Это был один из тех редких моментов, когда Монк безоговорочно нравился Эстер, а их чувства полностью совпадали.

Суд прервал заседание, и Эстер покинула зал вместе с толпой, давившей ее со всех сторон и относившей то вправо, то влево. Оказавшись на улице, зрители кинулись к сгрудившимся на мостовой экипажам; корреспонденты торопились в редакции, чтобы материал успел попасть в завтрашний утренний номер; уличные краснобаи уже исполняли усовершенствованные версии баллады о деле Грея, разнося новости по лондонским переулкам.

Ежась под резким вечерним ветром, Эстер стояла на ступенях, освещенных газовыми

фонарями, и искала глазами Калландру, с которой ее разлучили в людской давке. В этот момент на крыльце появился Монк, и она почти решилась окликнуть его. Под впечатлением от услышанного в зале суда Эстер заново пережила целую бурю эмоций и давно уже не сердилась на инспектора.

Да, но вполне возможно, что сам Монк не распрощался со своей презрительной манерой. Она стояла, не в силах заговорить первой, но и уйти тоже не могла.

Заметив ее, Уильям, напротив, сомневаться не стал и подошел к Эстер, слегка сдвинув брови.

– Ну, мисс Лэттерли, вы по-прежнему полагаете, что ваш друг мистер Рэтбоун справится с этим делом?

Она взглянула в его глаза и увидела в них тревогу. Резкий ответ здесь был неуместен – и неважно, друг ей Рэтбоун или нет. С помощью напускной язвительности Монк просто пытался скрыть свой страх за судьбу Менарда Грея.

– Полагаю, что да, – тихо сказала она. – Я наблюдала за лицами присяжных, пока вы давали показания. Конечно, я не знаю, чем кончится дело, но пока все идет неплохо. Мне кажется, что вопиющая несправедливость случившегося и наша перед ней беспомощность ужасает их сейчас больше, чем само убийство. Если мистер Рэтбоун сумеет поддержать в них такое настроение до вынесения приговора, то исход может быть благоприятен. По меньшей мере… – Эстер запнулась, внезапно осознав, что независимо от мнения присяжных убийство есть убийство. Присяжные просто не имеют права вынести Менарду оправдательный приговор. И даже если они так поступят, то в дело вмешается судья.

Монк знал это с самого начала. В глазах его возникло печальное понимание.

– Будем надеяться, что он произвел впечатление и на его светлость, – сухо сказал он. – Жизнь в Колдбат-филдз куда хуже, чем веревка.

– Вы придете сюда завтра? – спросила она, сменив тему.

– Да… Но ближе к вечеру. Раньше приговор все равно вынесен не будет. А вы?

– Да… – Эстер вдруг представила, что ей скажет на это Поумрой. – Но я тоже задержусь, если вы действительно уверены, что приговора не следует ожидать в первой половине дня. Мне бы не хотелось отпрашиваться из лечебницы без серьезного повода.

– Полагаете, они воспримут ваше желание заслушать приговор как серьезный повод? – сухо спросил он.

Она состроила было гримаску, но получилась почти улыбка.

– Нет. Я просто изложу свою просьбу в несколько иных выражениях.

– Неужели эта лечебница – предел ваших мечтаний? – Монк спросил об этом прямо, не церемонясь, но доброжелательно и с пониманием.

– Нет… – На этот раз Эстер и не подумала огрызнуться. – Там тоже хватает глупости, бессмысленных страданий, всяких нелепостей, которые давно можно было бы искоренить, если бы начальство меньше думало о себе и больше о деле. – Заговорив о лечебнице, она оживилась. – Никто не может понять, как много значит уход за больными и каких людей нужно подбирать для этой работы. Платят всего шесть шиллингов в неделю. Многие сестры пьют. Но теперь больница хотя бы обеспечивает их едой, а это лучше, чем воровать пищу у больных, как они привыкли делать раньше. Можете себе представить, какие люди идут туда работать! Большинство из них не умеют ни читать, ни писать. – Эстер передернула плечами. – Спят прямо в коридорах, полотенец и тазов вечно не хватает, подчас даже нет мыла, чтобы руки вымыть!..

Монк усмехнулся, но в глазах его читалось сочувствие.

– А вы? – спросила она. – Так до сих пор и работаете под началом мистера Ранкорна?

В какой степени ему удалось восстановить память, Эстер спросить не решилась – Монк слишком болезненно относился к таким разговорам. Да и Ранкорна, честно говоря, упоминать не стоило.

– Да. – Он поморщился.

– И с сержантом Ивэном? – Она невольно улыбнулась.

– Да, и с Ивэном тоже…

Монк, похоже, хотел добавить еще что-то, но тут на ступенях крыльца показался Оливер Рэтбоун, элегантный и довольный, уже без мантии и парика.