Скелет в шкафу
Шрифт:
Теперь он понимал Красицкого. Это были фотографии того, не случившегося фильма, и они, даже в этом черно-белом варианте, куда значительней, чем эпигонское продолжение «сморкачей» через тридцать лет. Можно понять гневную филиппику старика. И еще. Эта легкая девочка не тяжелила с ходу мужские брюки – единственное назначение нынешних барышень на ветру, легкую девочку надо было уметь догнать, чтоб хотя бы разглядеть, а уж понять… А уж коснуться… Она была выше плоти, но плоть от этого была выше себя самой (!!!). «Наворотил!» – потряс головой Юрай. Но, черт возьми, на самом же деле! «Сморкачи» наверняка тащили своих
Ну а дальше? Где эта не поддающаяся грубому мужскому натиску девочка? Где она?
Юрай счел возможным взять несколько фотографий, сунув их в старую «Литературку», на остальные он набросил плед. Почему-то не хотелось, чтоб фотографии видел Коля, который старательно нюхал еду.
В ту ночь спалось особенно крепко. Ну с Нелкой, понятно, она просто с ног валилась с вечера, но и Юрая почему-то рано клонило ко сну. Они набросали на себя все одеяла и все пальто, потому что ночью пообещали легкие заморозки на почве. Во всяком случае, Юрай проснулся, когда все уже было кончено: дом Кравцовой сгорел до печного основания. Ни когда началось, ни когда занялось вовсю, никто как бы и не знал. Дачники уже разъехались, а местные располагались в порядочном отдалении. Так как у Юрая света в окнах не было, все решили, что и они уехали тоже, прибежавший народ глазом прикинул, что ни дом Красицкого, ни дом Юрая огнем не охватится, потому как безветренно, и огонь цветет себе аккуратненько и кучно.
Только к утру к углям и пепелищу приехали милиция и пожарные, и вот тут-то Юрай и проснулся от шума машин, а потом ощутил во рту горечь. За окном торчала казавшаяся необычайно высокой и даже какой-то модернистской печная труба. Юрай выскочил на улицу в трусах, за ним в ночнушке выбежала Нелка. От пожарища тянуло жаром и казалось тепло.
– Эй, вы! – закричал милиционер. – А мы вас не считали…
Они сбились все на терраске Юрая, пожарные, милиция. Они хотели знать, потому как – черт с ними, с дровами! – был еще и труп. А это не украшает ни один пожар.
Юраю, когда он сказал, что ни сном ни духом, объяснили, что, видимо, хозяйка сама виновата, боялась заморозков и заснула под живой огонь, а женщина она не местная, городская, не знает, что от тяги заслонка может – фьюить! – и открыться, а головешечка с живым огнем – фьюить! – и выпасть, а дальше уже, как говорится, без вариантов. Сухота, сухота и ветхость. Пища огня.
Юрай смотрел на трубу. Сейчас она ему виделась гордой и непобежденной в этой начавшейся и закончившейся войне. Она выстояла. И к ее верхотуре уже присматривалась ворона, как бы признавая за трубой право на существование в этом времени и месте.
Прибежал перепуганный Коля. Когда пробегал через двор Красицкого, истово закрестился, а увидев «живой» дом Юрая, закрестился еще пуще.
– Мне сказали: пожар возле черного места, я чуть не обмочился, – доверительно признался он Юраю. – У меня от нервов такое бывает.
Ну, Коля, чистая душа. Кто бы еще в таком признался!
А потом приехала Анна с мужичками, и те стали заколачивать дачу Красицкого. Пока они ковырялись с этим нехитрым делом, Анна сидела с Юраем, жаловалась на жизнь, на то, что надо бы поменять профессию, мэтр вряд ли когда-нибудь запустится с новым фильмом, молодым она на дух
– А! – сказала она. – Это когда он хотел быть Антониони. Я его тогда еще не знала, то есть, конечно, знала как режиссера, но, чтоб вообразить, что буду с ним работать… Я совпала в его жизни с Ольгой. Он женился на ней и взял меня в свою команду. И вот двадцать пять лет как дна копейка и полный крах жизни. Да не смотрите так! У меня одной, что ли? У меня еще муж есть из другой сферы. Ему даже зарплату выдают в срок. И дети, слава богу, на своих ногах.
– Девочка удивительная, – сказал Юрай, рассматривая фотографию. – Она потом снималась?
– Как всякая дура, она, кажется, влюбилась в Красицкого… Фильм не состоялся… История кончилась… Дитя исчезло во времени и пространстве.
– Она такая выразительная…
– Их мильен, выразительных, – вздохнула Анна. – Я уж нагляделась на таких за свою долгую жизнь: у русских девочек в их шестнадцать лет бывает момент полной законченной божественности.
– Почему у русских?
– Других не знаю… Может, и у других тоже… Но это что-то…. Момент зачатия судьбы. Они открыты для всего, как бывает открыта матка, и не знает в своем замирании, кто в нее вляпается. Если я вижу, что девочка в таком периоде, гоню ее со студии. Потому что хорошо, если хорошо… Тогда божественная актриса… Но может быть такая трагедия…
– Зачатие есть дело таинственное, так что не нашего ума дело. Или, как говорит один мой приятель, не нашему делу ум.
Потом говорили о пожаре. О бедной женщине, которая, ложась спать, не знала, что сгорит, и о святости такого незнания.
– Может, даже уснула с хорошими мыслями, – сказала Анна.
– У нее тут, под Москвой, сын. Она мечтала, чтобы он демобилизовался…
Юрай вдруг остро вспомнил тот, подслушанный им разговор Таси и Веры Ивановны. Вспомнил, как Тася помогала ему подняться по склону оврага, а на них смотрела Вера Ивановна. Тогда ли он подумал: «Клубок змей», или раньше? Красицкий бросает в Тасю шахматную доску. Вера Ивановна предлагает Тасе быть свидетелем. Но где Красицкий и где Вера Ивановна? Какая между ними может существовать связь?
– А вы сгоревшую не знали? – спросил Юрай Анну.
– Мы ее все хорошо знали. Она приезжала регулярно, считала своим долгом навещать Красицких, что тех напрягало. Ольга была дама чванная, да и сам не любил общаться с народом не по делу.
– Ну не так просто она приходила, – говорил Юрай. – Она ведь аборт делала Светлане.
– Ну и что? Она же не бабка со спицей, она гинеколог, что тут такого? Ольга ей хорошо заплатила и за работу, и за молчание. Она первая, что ли?
– А сам знал?
– Вот самому-то знать было не надо, за это-то и платились деньги. Но покойница Вера Ивановна была баба жадная. Любила постоять с Красицким и понамекать ему про то, что она женщина знающая, но тайны хранящая.
– Никакой логики! – закричал Юрай. – Какой же смысл ей подставлять самою себя? Какой?
– Подумаешь, логика! Это натура. Пусть мне выколют один глаз, зато соседу два.
– А сколько лет тогда было Светлане?
– В этом-то и вся пикантность. Четырнадцать. И отец собирался снимать ее в новом фильме уже а-ля Бергман. У него тогда был подъем, энтузиазм и мозги крутились вполне.