Скелет в шкафу
Шрифт:
А потом наступили совсем холодные дни. В дачке ночью было не больше девяти-десяти градусов, днем рефлектор нагревал ее до пятнадцати, но в щели дуло, в окна свистело, музыкант, который снимал квартиру Юрая, уезжать на гастроли не собирался, в общем, ситуация – хоть караул кричи. К тому же Юрай начал кашлять.
– Надо тебе ехать к маме, – решила Нелка. – Это единственный выход. Сама я перекантуюсь и без воды, а ты и маму обрадуешь, и от воспаления легких спасешься.
На том и порешили. И Нелка сказала, что завтра же вызовет маму на
Юрай старался больше ходить, но как-то так получалось, что маршрут у него всегда пролегал одинаково. Он огибал дачу Красицкого и выходил на пепелище Кравцовой, оттуда ноги его вели – так складывалась дорожка – к черному месту, где была убита Ольга и похоронена ее собачка. «Спи, мой беби».
Черное место воистину стало черным в осеннюю пору. Это же надо такому случиться, чтобы в «месте природы» не было ничего, на чем остановился бы глаз. Оно казалось беспокойным, нервным, деревья были некрасивыми, земля пучилась кочками, горками, она как бы застыла в колике боли, обыкновенная земля в обыкновенном лесу.
Но здесь, правда, не было ветра. Юрай только потом сообразил, что черное место – впадина и ветер высвистывает где-то вверху, тут же все застыло, как в подземелье. Именно безветренность и останавливала Юрая. Он присаживался на страшнющий обломок сосны и «впадал в думу».
…Она тогда посмотрела на него из своего окна. Ольга на Юрая. Могла подумать: «Сосед нам достался хворый. Не партнер в настольный теннис. Или во что еще». Потом, уже перед тем, как идти на электричку, она завернула на могилку любимой собачки. Что ни говори, а нет тут близко дороги, тропы, чтоб забрести в черное место случайному убийце. Нету, хоть тресни. Но Красицкие живут здесь не один десяток лет, их тут знают, они «цимес» поселка. Значит, многие знают, как знала Кравцова, и про собачку, что «сдохнута была». А уж разговорчики про то, что хозяйка ходит на могилку, наверняка были. Не могло не быть.
Выходит, существовал Некто, знающий, где можно подкараулить даму в печали. Некто видел ее здесь раньше, возможно, не раз. Некто знал, что никто, кроме Ольги, этого поминания не совершает. Она идет одна и сидит здесь тихо и одиноко.
Некий Некто… Которого она должна знать, потому что никаких криков при его приближении не было, они бы слышали… Хотя кто его знает, это надо было бы проверить, а сейчас поезд ушел, кричать бессмысленно – слушать некому.
Значит, следует допустить, что Некий Некто был свой, известный Ольге.
…А через несколько дней умирает от старого детского порока сердца цветущая деваха, которая сидела с ними вечером и даже еще не очень волновалась за маму, допуская, что та могла по дороге домой вильнуть в сторону.
Она ушла ночевать в свой дом и больше никогда из него не вышла. Но Некто мог войти к ней через старую дверь, этот Некто не напугал ее, иначе бы она закричала и тогда уж они точно это услышали бы. Некто мог сказать, что ее мать лежит мертвая под лапой сосны на черном месте, и тогда, вот тогда, сердце могло бы вспомнить свою старую детскую болезнь, вспомнить и остановиться.
А Некто (известный Кто) вышел через старую дверь и ушел
Юрай встал и пошел сквозь нарывы и наросты, преодолел это черно-синее пространство, выбрался в чистый ельник, зашагал по нему, дыша хвоей, и даже не заметил, что наступил на вдавленный в землю полиэтилен.
Оказывается, он подошел с другой стороны к тому недостроенному дому, где когда-то жила женщина с ребенком. И еще Кравцова дала ей полиэтилен с парника, чтобы натянуть на крышу. Его снесло первым же ветром, вот он шуршит под ногами… Но несколько дней они тут жили. И он видел эту женщину во дворе Красицкого на фоне куста сирени в теплую лунную ночь. Еще он видел ее днем, когда подходил к их жилью.
Ноги запутались в «крыше дома», подаренной от щедрот Кравцовой. Юрай норовил освободиться от скользкого волглого плена и, наконец, встал на твердь, которая оказалась дверью. Дверь была разрисована детскими каляками-маляками. Одна из каляк изображала головку в веночке.
«Е-мое! – едва выдохнул Юрай. – Девочка в веночке?»
Он ковылял по улице, умоляя судьбу, чтобы она ему послала любого аборигена, с ведром ли воды, сумкой с продуктами, любого, но не было никого. Уже отчаявшись, он едва не попал под детский велосипед, на котором ездил его старый знакомый мальчишка.
– Как твой волшебный камень? – спросил Юрай.
– Я его обменял на две жвачки, – с гордостью похвастался мальчишка. – Но одна была плохая. Несладкая.
– Ты не помнишь, – спросил Юрай, – как звали маму твоего друга из недостроенного дома?
– Он мне не друг. Он беженец, – серьезно сказал мальчик. – С ними надо осторожно. Дашь палец – откусят руку.
– Да брось! – засмеялся Юрай. – У тебя руки целы. Так как ее звали, тетю?
– Тетю? – мальчик нахмурил лоб. – Я забыл…
– Ну чего вы пристали к ребенку? Чего? – Неопрятная бабка споро переходила улицу, спеша на выручку мальцу и уже готовая к обороне и нападению.
– Здравствуйте! – сказал Юрай. – Мы с ним старые знакомые. Я дачник. Живу рядом с Красицким, на даче Леона Градского.
– Знаю, – буркнула бабка. – И что?
– Вот тут жили беженцы… Женщина к нам приходила, а я, дырявая башка, забыл, как ее звали.
– Лилькой ее звали. Они всего несколько дней тут жили. Нашли место. Под открытым небом как нелюди какие. А эта дура приперла им пленку от огурцов. Народ совсем с ума спятил, а ты, – закричала она мальчику, – иди домой и не разговаривай с чужими! Теперь человека не отличишь, он тебе здрассте, а в кармане – бомба.
– Нету у меня бомбы, – засмеялся Юрай. – Ей-богу, нету.
– Ну и иди с богом, – сказала бабка. – Не страшно тебе там жить?
– А с чего бы?
– Что-то вы там все помираете. Смерть любит за тремя приходить, а у нас четыре случая. Значит, считай, теперь до шести… Шесть она обожает, смерть. Так что съезжай, молодой человек, здоровья у тебя, видать, не лишку. А ей что стоит крылом задеть?
– Тьфу на вас! – рассердился Юрай. – Пожилой человек, а говорите глупости.
– Ты на маму свою плюнь, – ответила бабка. – А какая я, пожилая или молодая, не тебе определять. Для этого есть тебя лучше.