Скитальцы
Шрифт:
И в эту секунду способность кожей чувствовать боль и насилие вернулась к нему с такой силой, что он зашатался.
Светлое небо. Город лежал за толстыми стенами и представлялся сплошной ноющей раной; университет был почти что пуст, и вовсе пуст был флигель, но Эгерт ощущал неподалёку страдание — тупое, привычное, как навязчивая головная боль.
От мысли, что придётся идти через тёмные коридоры и лестницы, колени его мелко задрожали. Зажав вспотевшими ладонями свечи — в правой три, а в левой две — Солль плечом отворил дверь.
Ниши зияли чернотой; колонны отбрасывали уродливые, пресмыкающиеся тени. Лица
Горячий воск капал ему на руки — он не чувствовал. Источник боли был впереди, и помещался он в библиотеке.
Из-под массивной двери пробивался свет. Эгерт решил постучать — но руки его были заняты, и он тихонько поскрёбся носком сапога. Из библиотеки донеслось удивлённое деканово: «Да?»
Некоторое время Эгерт пытался ухватить медную ручку, не выпустив при этом горящих свечей; возможно, его усилия увенчались бы успехом — но в этот момент дверь открылась сама, и в проёме её стоял декан Луаян, но источником боли был не он, а кто-то в полумраке заполненного книгами зала.
— Это я, — сказал Солль, хотя декан наверняка узнал его и ни с кем не спутал. — Это я…
Он запнулся, не зная, что говорить дальше. Декан помедлил и отступил, приглашая Солля войти.
Тория по обыкновению сидела на краю стола, и тележка её, пустая, прижималась к её коленям, как испуганный пёс. Эгерт не видел Торию с того самого дня, когда принёс декану Динарову книгу и получил тяжёлым томом по лицу. Сейчас глаза её оставалось в темноте, Эгерт не видел устремлённого на него взгляда — но ощущение исходящего от девушки тупого страдания сделалось сильнее, как будто сам вид Эгерта вызвал у Тории новый приступ боли.
— Да, Солль? — суховато спросил декан.
Они говорили обо мне, понял вдруг Эгерт, сам не зная, откуда взялась такая уверенность.
— Я пришёл спросить, — сказал он глухо, — об отменённых заклятиях… О заклятиях, которые были сняты. Зависит ли… Зависит ли возможность освобождения… От того, насколько виновен человек?
Тория медленно перевела взгляд на отца, но не сдвинулась с места и не сказала ни слова. Переглянувшись с дочерью, декан нахмурился:
— Не понял?
Тория — а у неё всё сильнее ныл левый висок, Эгерту хотелось приложить ладонь к своей собственной голове — бесцветно и ровно сказала в темноту:
— Вероятно, господин Солль хочет выяснить, имеет ли он, как безвинно пострадавший, какие-либо преимущества…
Сердце Эгерта затравленно сжалось. Едва шевеля губами, он прошептал, и тоже в пространство:
— Нет… Я…
Слов не было, Тория сидела неподвижно, как статуя, ни единой чёрточкой не выдавая ноющей боли.
— Я сейчас уйду, — тихо сказал Эгерт, — и вам станет легче. Я только… Простите.
Он повернулся и пошёл к двери. Тория за его спиной прерывисто вздохнула — и в этот момент её схватил спазм, да такой, что Эгерт зашатался.
Декан, вероятно, тоже почувствовал неладное — быстро взглянув на дочь, он перевёл на Эгерта неласковый, подозрительный взгляд:
— Что с вами, Солль?
Эгерт привалился плечом к дверному косяку:
— Не со мной… Разве вы… Не видите… Ей плохо. Вы-то
— Надо, наверное… Холодную повязку на голову, — сказал он шёпотом. — Я уже ухожу… И я знаю, что я виновен. Знаю, что я убийца… То, что со мной сделали — плата. Может быть… — он содрогнулся, — может быть, Скиталец не сжалится и не снимет шрама… Что ж. Вам легче?
Даже в полутьме было видно, какими большими и тёмными стали её глаза.
— Солль? — быстро спросил декан.
Тория наконец-то сделала то, что давно хотелось сделать Эгерту — прижала ладонь к виску.
— Скажете — я уйду из университета… — сказал Солль едва слышно. — Я здесь… бесполезен, а ей меня видеть больно… Я ведь понимаю.
Он перешагнул порог, вышел в коридор и только теперь заметил, что судорожно стиснутые в кулаках свечи заливают воском его одежду, и сапоги, и обожжённые ладони.
— Солль! — сказали за его спиной.
Он не хотел оборачиваться, но декан схватил его за плечи и развернул, всматриваясь в измождённое Эгертово лицо. Во взгляде его был такой напор, что Соллю стало страшно.
— Оставь его, — тихо попросила Тория. Она тоже стояла в проёме, и на душе у неё было чуть легче — может быть, потому, что и головная боль притупилась.
Ухватив Солля за локоть, декан вернул его в библиотеку, насильно усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:
— Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?
— Я думала, обойдётся, — ответила она в сторону.
— А теперь?
— Теперь — легче…
Декан испытующи глянул на Эгерта:
— Да, Солль? Легче? Правда?
— Правда, — ответил тот, едва шевеля губами. Свечи его погасли; с трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над столом с мягким шорохом вертелись бархатные ночные бабочки, а из тёмного окна, выходившего на площадь, доносилась далёкая перекличка сторожей.
— Давно это у вас? — небрежно, будто бы невзначай, поинтересовался декан.
— Это… не постоянно, — объяснил Солль, глядя на бабочек. — Это было… один раз, и сегодня — второй… Я над этим не властен… А можно, я пойду?
— Тория, — поинтересовался декан со вздохом, — у тебя нет вопросов к господину Соллю?
Она молчала. Обернувшись от дверей, Эгерт поймал на себе полный изумления взгляд.
Летний город захлёбывался горячей пылью, и разносчики лимонада за один только длинный день успевали заработать больше, нежели зарабатывали обычно за целую неделю. Прохожие страдали от жары, и даже Башня Лаш исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали над головой соломенные зонты с длинной шёлковой бахромой, и казалось, что по площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном здании университета кружилась никем не потревоженная пыль, поблёскивала в солнечных лучах, беспрепятственно укрывала кафедру, и скамьи, и подоконники, и статуи учёных, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках для служащих, в кабинете декана — он напряжённо работал над жизнеописанием великих магов — и в комнате его дочери, да ещё во флигеле — там жил в полном одиночестве вольнослушатель Солль.