Скитальцы
Шрифт:
— Какой плохой день, — пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. — Какая нехорошая ночь…
Вытянув руки, он простёр ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая, увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.
Зеркало помедлило и потемнело снова — декан отдёрнул руки, будто обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы — огней, кажется, стало больше, все они движутся в странном порядке, и плащеносцы вокруг согнули спины, будто кланяясь, и мерно, размеренно нагибаются — отсчитывают поклоны?
— Эгерт, — спросила Тория
Солль молча покачал головой — само упоминание о его давнишней причастности к Лаш, пусть невольной, пусть несостоявшейся, было сейчас тяжёлым упрёком; Тория поняла свою промашку — и виновато стиснула его руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд — и снова склонился над чашей.
Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из неё — и ни разу ясно, всё урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой глине, мокрая пола плаща, однажды Эгерт вздрогнул, узнав всклокоченные седины Магистра… То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони — но муть уходила не сразу, будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами…
— Где это, отец? — снова спрашивала Тория. — Где это? Что они делают?
Декан только грыз губы, раз за разом отвоёвывая ускользающее, неверное изображение.
К рассвету все трое измучились, и тогда зеркало, измучившись тоже, покорилось наконец полностью, признало волю декана, и белая муть отступила. Той, скрытой в серебряной чаше ночи тоже приходил конец — картинка серела, огни отражённых факелов блекли, и трое, склонившиеся над зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.
Выстроившись вокруг высокого холма — Эгерт узнал то место, откуда они с Торией любовались рекой и городом — плащеносцы, вооружённые лопатами, не покладая рук отворачивали землю. Чёрные груды её высились тут и там, будто отмечая путь исполинского крота; кое-где среди комьев желтели — Эгерт подался вперёд, невольно выпучив глаза — желтели кости и даже черепа, несомненно человеческие, несомненно давние, и земля лезла из пустых глазниц.
— Это, — сдавленно вскрикнула Тория, — это же тот холм… Это…
Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан Луаян, вечно невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:
— А-а…. Просмотрел. Проклятье… Проклятье! Пропустил, просмотрел…
Свечи, прогоревшие всю ночь и не оплывшие, разом погасли, как от порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт не сразу различил в рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:
— Просмотрел… Моя вина. Безумцы… Мерзавцы. Они не ждут окончания времён, они призывают его… Уже призвали.
— Этот холм… — повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял себя за голову, с мокрых рук капала вода:
— Этот холм, Эгерт… Там похоронены жертвы чудовища, Чёрного Мора, там логово его, заваленное, закрытое от людей… Чёрный Мор когда-то опустошил город и окрестности, он опустошит и землю, если его не остановить… Ларт Легиар остановил Чёрный Мор. Ларт Легиар, это было много десятилетий
Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошёл к окну.
— Но господин декан, — прошептал Эгерт, едва справляясь с дрожью, — господин декан, вы великий маг… Вы защитите город и…
Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.
— Я — историк, — сказал декан глухо. — Я — учёный… Но я никогда не был великим магом и никогда уже не стану им. Я так и остался учеником, подмастерьем… Я не великий маг! Не удивляйся, Тория… Не смотрите так жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и знания делали меня хорошим магом — но не великим!
Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга — по городу завыли собаки.
Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.
Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к дверям, скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о стену тяжёлый камень, пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой. Особо отважные мужчины выходили на улицы, вооружившись тяжёлыми палками, и лупили, лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными жёлтыми зубами.
В тот день не торговали лавки и не работали мастерские; всеобщий страх висел над городом, как душный полог, и хозяевами на улицах были крысы. Забившись в дома с наглухо закрытыми ставнями, люди страшились говорить вслух — и у многих в тот день было чувство, что по улицам города, по щелям в дверях и ставнях бродит пристальный, холодный, изучающий взгляд.
Мор глядел на город ещё два дня; на третий день он явился.
Тишина пустых улиц перестала быть тишиной. За несколько часов дыхание Мора распахнуло бесполезные двери и ставни, выпуская под небо плач, стоны, причитания; первые заболевшие уже на утро оказались первыми мёртвыми, и те, кто подавал им воду, слегли, страдая от жажды и язв, без всякой надежды на спасение.
Карантинная застава у ворот продержалась недолго — люди, видевшие спасение в одном только бегстве, снесли её, кидаясь на пики и мечи, рыдая, умоляя, запугивая; часть стражников подалась вслед за беглецами — и вскоре Мор навестил предместья, окрестные сёла, деревеньки, заброшенные хутора, и удивлённые волки находили средь чиста поля лёгкую добычу, и сами же околевали в мучениях, потому что Мор не щадил и волков.
Повинуясь беспорядочным приказам бургомистра, стражники, оставшиеся верными долгу, вышли на улицы — закутавшись в многослойные балахоны из мешковины, вооружённые изогнутыми вилами, похожими на уродливые птичьи лапы, они мерно двигались от дома к дому, и высокие телеги с ребристыми деревянными боками стучали всё тише, отягощённые множеством тел; на другой день трупы уже никто не собирал, целые дома превратились в склепы, ожидая, пока милосердная рука не бросит факел в открытое окно.