Скитальцы
Шрифт:
Белесые глаза, лоснящиеся пальцы, ласкающие мертвецов. Тёмный, шевелящийся клубок, сгусток. Разрытый холм.
…Пить, я хочу пить, небо, не позволь моим рукам выпустить ворот, не позволь ведру оборваться, я так устал…
(ЗАГОНЯЮ ТЕБЯ, ОТКУДА ПРИШЁЛ. ЗАГОНЯЮ ВГЛУБЬ, В РАЗРЫТЫЕ НЕДРА, КУДА НЕ ДОСТАНЕТ НИ ЗАСТУП, НИ ЧУЖАЯ ВОЛЯ. ЗАГОНЯЮ, ЗАКЛИНАЮ, ЗАМЫКАЮ. НЕТ ТЕБЕ МЕСТА НА ПОВЕРХНОСТИ ЗЕМЛИ, НЕТ ТВОЕЙ ВЛАСТИ НАД ЖИВЫМИ. ЗАКРЫВАЮ СОБОЙ И ОСТАЮСЬ СТРАЖЕМ. НАВЕЧНО)
…Какие горячие камни, какая буйная трава, и в ушах звенит от голоса цикад… А вода, оказывается, сладкая. Сладкая и густая, как мёд, и течёт по подбородку, по груди, по ногам,
Вечером, когда всё живое в городе робко завозилось, выглядывая из нор и спрашивая себя, надолго ли поблажка, когда больным стало настолько легче, что любящие их сиделки с ввалившимися глазами дали, наконец, волю слезам, когда невесть откуда явились собаки, когда над улицами захлопали крыльями вороны, запоздало слетающиеся на пир — тогда Эгерт и Тория с декановым фонарём нашли его.
Луаян лежал на вершине разрытого кургана, будто накрывая его своим телом. Эгерт посмотрел ему в лицо — и не дал Тории даже взглянуть.
…А на следующий день вернулся мороз, и надо было спешить, пока земля не промёрзла.
Эгерт и Тория похоронили Луаяна на холме, неподалёку от могилы Первого Прорицателя; Эгерт хотел оставить ему и золотой медальон, но Тория, в один день разучившаяся плакать, остановила его: оставлять Амулет в могиле — значит тревожить могилу… Вдвоём они свершили над телом все полагающиеся обряды, и никто не помешал им, хотя бургомистр, невесть откуда явившийся уцелевший бургомистр строго-настрого повелел хоронить все жертвы мора в одном только месте — в разрытом кургане.
Тория, которой невмоготу было сразу поверить в свою утрату, не смогла войти в отцовский кабинет — вошёл Эгерт. Среди раскрытых книг и догоревших свечей в полном порядке оказалась только деканова рукопись, тяжёлая, объёмистая, так и не законченная рукопись, к которой прилагался чёткий перечень готовых разделов, фрагментов и набросков, а с ним и подробные планы ещё не написанных глав. Ни письма, ни записки — только рукопись, словно завещание, и Амулет Прорицателя, будто наследство.
Выслушав Солля, Тория попыталась улыбнуться:
— Он… стал-таки великим магом. Да? В этой рукописи… теперь… должна быть глава… Правда? Надо… Закончить…
И сразу, без перехода:
— Эгерт, поклянись, что ты никогда не умрёшь.
Город не сразу поверил своему счастью. Похоронные команды спешно предавали погибших земле, больные возвращались к жизни; потери были велики, но и уцелевших оказалось немало — всё ещё прячась по щелям, они опасливо переспрашивали друг у друга: что же с временами, окончились они или нет?
Миновал день без новых жертв, потом ещё день, потом ещё; обречённые уже люди поднимались на ноги, и за целую неделю в городе не умерло ни одного человека. Живых и мёртвых разделили горы земли, свезённой к разрытому холму — в те дни он стал выше, начинённый сотнями тел. Улицы, освобождённые от трупов, оставались разорёнными и страшными — но оставшиеся в живых горожане уже догадались, что Мор миновал окончательно.
Ещё не все погибшие перекочевали из пустых домов и переулков в предназначенный всем им ров, когда город взорвался фейерверком.
Никто из тех, кто вывалил тогда на улицы и площади, не знал ещё подобных праздников. Незнакомые люди обнимались и плакали друг у друга на плечах, плакали от радости внезапно подаренной жизни, той сладкой жизни, с которой многие уж
Башня Лаш безучастно взирала на безумную пляску выживших — двери её и окна по-прежнему были замурованы, и ни один дымок не поднимался над остроконечной крышей. Истерическое веселье утихло понемногу, и вот тогда по городу поползли слухи.
Окончание Времён — будет или уже нет? Откуда явился Мор, зачем он явился, почему ушёл? Что скрывают замурованные двери обиталища Лаш? Почему плащеносцы не разделили общую судьбу, скрывшись за стенами, и что будет теперь? Люди перешёптывались, поглядывая на Башню кто опасливо, кто злобно — ведь невесть откуда донеслись голоса, утверждающие, что именно служители Лаш накликали беду. Поговаривали даже, что это они наслали на город Мор, а сами спрятались за прочными стенами; говорили, что великий маг, бывший деканом в университете, пропал неизвестно куда в самый день окончания Мора, и что теперь его дочь обвиняет во всех смертях плащеносцев. Горожане волновались, переглядывались, не верили; Башня не спешила опровергнуть будоражащие город слухи, и обращённые к ней взгляды становились всё угрюмее. Уже готовился, вопреки увещеваниям бургомистра, приступ с ломами и кирками — когда в один из дней каменная кладка дверей рухнула, пробитая изнутри.
Эгерт, который в тот момент оказался в библиотеке, передёрнулся, ощутив глухой тяжёлый удар о дрогнувшую землю. Из окна ему отлично видно было, как толпа, окружающая башню, подалась назад, будто отброшенная порывом ветра.
В чёрном проломе стояла невысокая серая фигура с белой, как луна, всклокоченной головой.
…Из всех воинов Лаш в живых осталось меньше половины. Тела погибших плащеносцев лежали перед Башней, лежали длинными рядами, и широкие капюшоны укрывали мёртвые лица до подбородка. Живые служители стояли так же неподвижно, и капюшоны так же падали им на лицо, и ветер с одинаковой ленцой теребил одеяния тех и других.
Эгерт не слышал, что говорил магистр — страх помешал ему приблизиться. Толпа молча внимала; в переливах магистрового голоса, в самых патетических местах его речи ухо Солля улавливало короткое «Лаш!», и тогда люди вздрагивали, невольно опуская головы. Потом магистр замолк, и толпа разбрелась — покорная, притихшая, будто погруженная в разгадывание заданной магистром загадки.
Прошло несколько недель; оставшиеся в живых студенты радовались, встречаясь на пороге университета, но после бурных объятий и приветствий обычно следовало неловкое молчание: расспрашивая о судьбе друзей, легко было получить самое печальное из всех возможных известий. Университет, как бы то ни было, оживал; весть о смерти декана передавалась шёпотом, и многие вздрагивали, заслышав её, а многие и тосковали, и потому тянулись к Тории, желая разделить её горе.