Скитальцы
Шрифт:
— Верно ли, что декан Луаян был вашим отцом? — звучно спросил Фагирра.
Тория — Эгерт знал, какого усилия ей это стоит — повернула голову и глянула ему прямо в лицо:
— Декан Луаян есть мой отец, — ответила она хрипловато, но громко и твёрдо. — Он умер — но в памяти тысяч знавших его он есть.
Зал, притихший было, зашептался.
Губы Фагирры чуть дрогнули — Соллю показалось, что он собирается улыбнуться:
— Что ж… Дочерние чувства похвальны, но они не оправдывают гибели сотен людей!
Эгерт ощутил, как Тория рывком пытается преодолеть свою боль и
— Эти люди погублены вами. Палачи в капюшонах, теперь вы рыдаете о своих жертвах?! В ту ночь, когда явился Мор, — она обернулась к залу, — в ту самую ночь…
— Не тратьте лишних слов, — резко оборвал её Фагирра. — В ту самую ночь вы и ваш отец проводили некие магические действа в наглухо закрытом кабинете… Да или нет?
Эгерт понял, как ей страшно. Фагирра стоял рядом, вцепившись взглядом в её воспалённые глаза; Тория зашаталась под его напором:
— Да… Однако…
Широким красноречивым движением Фагирра обернулся к судье, затем к залу:
— Всю ночь в кабинете декана горели сотни свечей… Ваши близкие были ещё живы. Наутро завыли собаки по всему городу — а ваши близкие были ещё живы, но вот явился вызванный чародеями Мор…
— Неправда! — хотела крикнуть Тория, но голос её сорвался. Будто умоляя о помощи, она глянула на Солля — и он увидел, как умирает её надежда.
— Неправда… — эхом донеслось из угла, где притаились студенты; толпа зарокотала так, что канцеляристу пришлось постучать по столу, а стражникам — вскинуть пики.
Ободрённая неожиданной поддержкой, Тория вновь смогла овладеть собой, и Эгерт ощутил почти воочию, как сквозь сгущающуюся в её сознании чёрную пелену прорывается яростное желание сопротивляться, обвинять:
— Неправда, что Мор явился по воле моего отца… Это орден Лаш призвал к нам смерть. Кто из вас знает, что есть орден Лаш на самом деле?! Кто из вас знает, что за планы они вынашивают под капюшонами? И кто из вас не подтвердит, что за всю жизнь мой отец никому не причинил зла… Кто-нибудь, хоть один из вас, припомнит, чтобы он обидел хоть собаку? С помощью магии или без неё, но он служил университету десятки лет… Он творил добро, и это он спас всех вас от Мора, он закрыл нас своим телом… Он отдал свою жизнь, а теперь…
Тория покачнулась от внезапно всколыхнувшейся боли — пытки оставили на её теле множество страшных отметин, Эгерт до крови укусил себя за руку. Толпа глухо гудела; удивлённые люди так и сяк повторяли друг другу слова обвиняемой, передавая их на площадь, и в чьей-то душе, возможно, зашевелилось посеянное этими словами сомнение. Студенты повернулись друг к другу спинами, образуя как бы живую крепость, оплот защитников Тории; краем глаза Солль заметил господина ректора, держащегося за сердце, протискивающегося к выходу.
Фагирра, невозмутимый, с чуть приподнятыми уголками бледного рта, проронил негромко:
— Вы усугубляете свою вину, совершая словесное преступление против Лаш…
Тории мучительно трудно было заговорить снова:
— Вы… Не привели ни одного веского доказательства вины моего отца. Всё, что вы говорили… ничего не… У вас нет… ни доказательств, ни… свидетелей.
Она говорила всё тише и тише. Пытаясь разобрать
Фагирра улыбнулся-таки:
— Свидетель есть.
Тория хотела что-то сказать, она уже вскинула голову, изливая на Фагирру весь свой гнев и презрение — но осеклась и замолчала. Эгерт почувствовал, как вся её сила, вся воля истекают куда-то, уходят, как вода сквозь разомкнутые пальцы; надежда, ещё теплившаяся до этой минуты и помогавшая бороться, последний раз дрогнула — и умерла. В наступившей тишине Тория повернула голову и встретилась глазами с Эгертом.
Он сидел один на бесконечно длинной скамье, скорчившийся, обречённый на предательство; в глазах Тории стоял тоскливый вопрос, на который Солль не мог ответить. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и он чувствовал, как борются в её душе жалость, отчаяние, презрение к его слабости; потом на смену им пришла смертельная усталость. Тория медленно опустила голову, сгорбилась, и, волоча ноги, без единого слова вернулась на своё место.
Несколько секунд в зале всё ещё было тихо, потом, быстро нарастая, пронёсся гул; канцелярист хотел было ударить по столу — едва заметным движением Фагирра остановил его, и никем не сдерживаемый зал какое-то время свободно изъявлял и удивление, и возмущение, и гнев по отношению к колдунье, сдавшейся перед лицом неопровержимых доказательств.
Наконец, Фагирра щёлкнул пальцами, канцелярист загрохотал по столешнице, а стражники заколотили в пол древками пик. Толпа, хоть и не сразу, примолкла. Судья что-то сказал, Солль не расслышал; канцелярист звонко повторил его фразу, но до Эгерта, пребывавшего в муторном отупении, эти слова дошли только тогда, когда стоящий за спиной стражник крепко взял его под локоть и поднял со скамьи.
Он затравленно огляделся — Фагирра смотрел на него из-под капюшона, и в глазах его стоял доброжелательный и одновременно властный приказ.
Эгерт не помнил, как оказался на помосте.
Там, за стенами, вероятно, вышло солнце, и два луча его упали в два высоких зарешеченных окна. В своём углу оживились подавленные было студенты, Эгерт услышал своё имя, повторяемое по многу раз, повторяемое возбуждённо, тише и громче, повторяемое равнодушно, или с изумлением, или с радостью и надеждой. Те, кто много дней делил с Соллем жильё и стол, кто сидел с ним рядом на лекциях и распивал вино в весёлых кабаках, те, кто знал о намечающейся свадьбе, вправе были ожидать от него слов, приличествующих честному человеку.
Палач снова вздохнул, пытаясь оттереть от своего балахона тёмное пятнышко; клещи в его мешке чуть слышно звякнули, и Эгерт ощутил первый толчок вечного животного страха.
Тория глядела в сторону, по прежнему сгорбившаяся, утомлённая, равнодушная.
— Вот свидетель обвинения, — веско сказал Фагирра. — Имя этого человека — Эгерт Солль, последнее время он был вхож в кабинет декана и близок к его дочери… Потому его свидетельство так важно для нас — в ту роковую ночь он присутствовал на отвратительном колдовском ритуале… Мы слушаем вас, Солль.