Скитальцы
Шрифт:
— Где буду я, когда ты войдёшь?
(Всюду.)
— Где будешь ты?
(В тебе.)
— Как в оболочке?
(Как в ладони.)
Луар опустился на ступеньку. По столбику перил спускалась многоножка.
(Ты преемник. Сила Луаяна и воля Фагирры, твоего отца.)
— Мой отец…
По песку шелестнул подол длинного плаща. Луар поднял голову; плащ полностью скрывал фигуру, а капюшон закрывал лицо, и только рукав, откинувшись, обнажал узкую белую руку с татуировкой на запястье. Цеховой знак учителя фехтования.
— Зачем? —
Плащ взметнулся, будто потревоженный ветром — но ветра не было. Многоножка сорвалась с перил и превратилась в засохший пустой колосок.
— Ты поймёшь, — глухо сказали из-под капюшона. — Ты поймёшь. Я не умел.
(Ты наследуешь.)
— Безумию? — удивился Луар.
Стоящий перед ним человек сбросил капюшон. Луар оцепенел, встретившись взглядом с печальными серыми глазами. Опущенные уголки губ, налипшие на лоб светлые пряди. Отец.
— Отец… — сказал Луар шёпотом.
Фагирра слабо улыбнулся. Повернулся и пошёл прочь, подметая краем плаща обрывки паутины. Снова звук закрывающейся двери — но уже нет сил бежать следом.
(Впусти.)
— А…
(Ты рождён быть Привратником.)
— А ты…
(Не я. Ты.)
— Перемена, да? Мир наизнанку? Другой мир, да?
(Ты сам решишь.)
— А что будет с…
Смешок.
Он поймал рукой Амулет; стиснутый в мокрой ладони, ржавый медальон запульсировал — не то предостерегая, не то, наоборот, подстрекая. Он выронил его и закрыл лицо руками; красная темнота перемежалась белыми сполохами: «С неба содрали кожу… и вода загустеет, как чёрная кровь… петля тумана на мёртвой шее… гляди, леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце…»
— Так будет?
(Идут перемены.)
— Перемены — так?
(Перемены. Впусти.)
— Но…
…Страшно и сладко. Как тогда, когда мышка… Он боялся, что она выскользнет. Он долго привязывал её к ножке стула, и замирало сердце: он вершит. Некто целиком находится в его власти… Целиком. И, может быть, насладившись властью, уже и не стоило браться за щипцы — но он жаждал испытать ещё и это. Страшно и сладко…
И глаза матери. И тот её голос…
Это — было.
(Ты поймёшь и оценишь. Ты для этого рождён. Предначертание.)
…Тяжёлый канделябр, разбивающий лицо. Всем приносишь несчастье…
— Я для этого рождён… ублюдком?
Смешок.
(В жерле вулкана горячо.)
Луар содрогнулся. Закрыл глаза:
— Горячо…
…Его кожа сделалась застывшей коркой магмы, невыносимый жар, взрыв — и красная лавина, сладострастно прильнувшая к покорному, слабо вздрагивающему телу горы…
Совсем не похоже на те ночи с Танталь. Там он боялся обидеть или поранить… А лава не может не жечь. Лаве вкусно обращать в пепел.
Стекающий по ступенькам песок.
(Там, на склоне… муравейник. Помнишь?)
— Нет, —
(Три сотни жизней… Помнишь?)
— Нет.
Раскалённый язык, вылизывающий земную плоть. Невыносимо прекрасно, как утоление жажды, нет — как наивысший момент любви…
Отдалённые шаги. Шелест плаща. Пристальный взгляд.
Ржавая пластинка Амулета качнулась на цепочке; он накрыл её ладонью, как ту давнюю бабочку:
— Я понимаю, о чём ты. Понимаю.
Он говорил медленно и будто через силу; каждой следующей фразы приходилось ждать минуту, и Солль успевал сделать новый круг по комнате, а Тория — глубоко, прерывисто вздохнуть. Я стояла за спиной её кресла и видела полоску бумажно-белой шеи над строгим тёмным воротником.
Скиталец говорил, и крылья тонкого носа хищно раздувались, а прозрачные глаза изучали попеременно Эгерта и Торию; на меня он не смотрел, и я тихо радовалась. Хвала небу, что не выгнал прочь. Хвала небу, что не замечает.
Он говорил что-то о Двери, о Пришедшем Извне, о надвигающемся конце света; нечто подобное пророчили, кажется, воины Лаш — «окончание времён». Слова Скитальца звучали как страшная сказка для непослушных детей. Жутковато, но — не верится…
Луар.
Он тоже рассказывал сказку — а меня тогда, помнится, больше волновал вопрос о половой принадлежности этого грядущего супостата — «она», Сила, или «он», Пришедший Извне?
Губы мои расползались в нервную, резиновую улыбку. Хоть руками стягивай — лезут к ушам, радостно улыбающиеся губы, и это тогда, когда от слов Скитальца ползёт по шкуре ледяной, могильный холод… И Луар. О Луаре. О нём…
…Потом заговорила Тория. Кажется, она плакала; кажется, она взваливала на себя какую-то вселенскую вину, вину и за Луара, и за грядущий конец света — тоже…
Скиталец оборвал её сразу и жёстко. Пойди на кухню, сказал он, и сунь руку в очаг… И насладись самоистязанием, а потом возвращайся…
Он видел мою улыбку. Он точно её заметил, хоть я прикрывалась и отворачивалась. От тщетных стараний укротить собственное лицо у меня болели губы; я улыбалась, как кукла или мертвец.
Тория замолчала. Эгерт попытался что-то спросить — и осёкся. Рука его бессознательно терзала лицо, царапала щёку от скулы до подбородка.
— Мне должно быть всё равно, — медленно признался Скиталец, и прозрачные глаза его чуть прикрылись кожистыми веками. — Решаете вы… Стоит ли этот мир… таких усилий? Может быть, Луару… лучше остаться тем, кем он есть? Привратником?
Паршивый мир, подумала я. Флобастер с перерезанным горлом…
Тоска упала на меня, как мешок. Вернуться назад. Вернуться в тот день, День Премноголикования, когда мы прибыли в город, исполненные надежд… Вернуться бы, да там и остаться. А Луар…
— А почему вы не открыли? — спросила я шёпотом.