Скитания. Книга о Н. В. Гоголе
Шрифт:
И вот в вечных хлопотах о приращении копейки к копейке, о замолвливании словца и приискании поудобней момента всунуть приличный подарок, чтобы прибавить чинишку, протереться к местечку и на грудь привесить звезду, все иные способности нечувствительно притуплялись, ум изворачивался, изворачивался и заходил в однобокость, тускнел понемногу и помрачался, доводя наконец до того, что приходилось собственными руками свертывать и придушивать свою душу живу, чтобы не видела ничего да молчала, ничему прекословить не смела, и делалось всё, чтобы не разбудить, не растолкать, понапрасну не растревожить так сладко заснувшую совесть, и в помрачении души и ума человек неприметно, невластно опять-таки доходил до скверного и сквернейшего дела, о каком без ужаса и помыслить не мог перед тем, как
Счастлив ещё бывал тот, кому вдруг посылалось несчастие страшное, горькое, несносимое, и пробуждался несчастием и оглядывался вдруг на себя: Боже мой, куда я забрел и каких скверных дел наворотил в ослеплении!
Однако ж не всех и не каждого посещало несчастье, да ведь и лучше бы было не дожидаться этого крайнего средства и вовремя самому заглянуть внутрь себя.
Вот он и взглянул, кругом натолкнулся на очевидную мерзость в себе и отринул с негодованием все эти общие нам искушения: страсть к излишней копейке, страсть к людской славе, к литературным и к прочим чинам, и особенно лень.
И, отринувши порочные страсти и порочную лень, более не мог жить лишь одним собой и в себе. Все вдруг стали ближними для него. Обо всех разболелась душа. Ум искал, как бы всякий его соотечественник и современник, не дожидаясь грома несчастья, которое отрезвит, но уж слишком тяжкой, подчас непомерной ценой, заблаговременно заглянул построже в себя и отринул от себя искушения.
Он посильную помощь, он посильный пример подавал своей перепиской с друзьями.
Ибо честному нечего страшиться бесчестья: пусть его станут нещадно бранить, и если он выдержит самую последнюю брань, это самым верным путем приблизит его к совершенству.
Он хотел только поселить своей странной книгой в умы идеал возможности делать повсюду добро, потому что видел многих людей доброжелательных истинно, которые устали от борьбы с обстоятельствами и омрачились отчаянной мыслью, что ничего доброго нынче сделать нельзя, тогда как, напротив, идею возможности, хотя бы и отдаленную, сделать добро нужно постоянно носить в голове и в душе, потому что с этой идеей возможности всюду делать добро, как со светильником в мрачной пещере, все-таки отыщешь непременно что-нибудь сделать, а без неё вовсе остаешься впотьмах.
Ведь что же необходимо, чтобы всюду делать добро? Всякий ответит: желание делать его. Однако желание всюду делать добро непременно у всякого есть, хотя бы и малое зернышко, хотя бы микроскопическая кроха какая, да редко кто приводит это желание в исполнение, опять-таки лукаво уговаривая себя, что уж такова наша жизнь и что се есть человек.
В нынешнем состоянии многие уже стали не в силах сделать доброго дела даже тогда, когда даны все средства к тому, и виной тому явилось невежество, невнимание и полное незнание того, что же в действительности есть человек. Мало кто нынче знает, как и в чем помочь человеку. Даже если вдруг приходит на ум кому-то из ближних помочь, так помощь подается не тому, кому следует, что бы она подалась, или не та, какая нужна. Тут хоть в руки вложи миллион, так и с такими деньгами не только пользы не сделает никому, а даже сделают вред, потому что не знают, кому именно, как и сколько дать от этого миллиона, в сопровождении какого именно наставления.
А всё отчего? Нельзя не видеть, что всё оттого, что для этого действия нужно в настоящем виде узнать все те обстоятельства, в которые попал человек.
Да, во всех смыслах познание человека необходимо стало прежде всего.
И он должен был душу свою протянуть, как на открытой ладони: вот, посмотрите, каков человек.
Ибо никто не в силах сделаться лучше, не подумавши прежде о том, чтобы лучшими сделать других, так тесно все мы съединились в одно, наше образование и наша отдельная жизнь с нашими ближними, так что можно твердо сказать: мы таковы, каковы и все остальные, они.
И едва добрался он до Остенде, едва искупался несколько дней, как пропали бесследно все болезненные страхи его, непонятные беспокойства, беспрестанные ожидания чего-то ужасного, что сей
В предисловии он попросил прощенья у всех, кому наделали вред незрелые его прежние сочинения, отринувши при этом самолюбие автора, которое вечно заводит в амбиции и в претензии, отнюдь не к себе самому, а к несчастным читателям, которые будто бы не в силах понять в истинном смысле бессмертных их сочинений. Он на всеобщее обсуждение поместил свое завещание, отринувши в нем смешные претензии на посмертные почести, которыми одержимы, как это ни странно, не одни только пустые людишки, наворовавшие чинишек да денег да звезд, но и отменно честнейшие люди, памятник им всенепременно подай, черный мрамор, стройная бронза, точеный гранит и в какие-то дали летящие кони. Но в особенности своим завещанием хотел он напомнить грешным людям о смерти, о которой слишком редко помышляет кто из живущих, думая так:
«Бог не даром дал мне почувствовать во время болезни моей, как страшно становится перед смертью, чтобы я мог передать это ощущение и другим. Если бы все истинно и как следует были наставлены в христианстве, то все бы до единого знали, что память смертная – это первая вещь, которую человек должен ежеминутно носить в мыслях своих. В Священном писании сказано, что тот, кто помнит ежеминутно конец свой, никогда не согрешит. Кто помнит о смерти и представляет её себе живо перед глазами, тот не пожелает смерти, потому что видит сам, как много нужно наделать добрых дел, чтобы заслужить кончину добрую и без страха предстать на суд перед Господом. До тех пор, покуда человек не сроднится с мыслью о смерти и не сделает её как бы завтра его ожидающей, он никогда не станет жить так, как следует, и всё будет откладывать от дня до дня на будущее время. Постоянная мысль о смерти воспитывает удивительным образом душу, придает силу для жизни и подвигов среди жизни. Она нечувствительно крепит нашу твердость, бодрит дух и становит нас нечувствительными ко всему тому, что возмущает людей малодушных и слабых. Моим помышленьям о смерти обязан я тем, что живу ещё на свете. Без этой мысли, при моем слабом здоровье, которое всегда во мне было болезненно, и при тех тяжелых огорчениях, которые на моем поприще предстоят человеку более, чем на всех других поприщах, я бы не перенес многого, и меня бы давно не было на свете. Но, содержа смерть в мыслях перед собой и видя перед собой неизмеримую вечность, которая нас ожидает, глядишь на всё земное как на мелочь и на малость и не только не падаешь от всяких огорчений и бед, но ещё вызываешь их на битву, зная, что только за мужественную битву с ними можно удостоиться получения вечного блаженства и вечности…»
Там же он признался чистосердечно, что сжег своей рукой второй том, и объяснил, по какой причине решился на этот подвиг самоотвержения, отринув от себя смешную гордыню, которая вечно скрывает и прячет свои неудачи: в той, предварительной рукописи ещё не указал он путей и дорог к возрождению пропавшего человека.
Напротив, в переписке с друзьями он своим живым собственным голосом указывал эти пути и дороги, желая после послушать, как запошленные русские люди отзовутся на них. Он фанатически верил, что всякого тронет его честный рассказ о той муке, с какой выстрадал он свои истины, и что всякий благодаря этому примет эти истины как будто свои. Он был убежден, что его истины, а главное пути и дороги, ведущие к ним, всех поразят своей ясностью, своей простотой.