Скитания
Шрифт:
Герхард вложил кельнеру в руку еще пять марок. Он решил, что эта история стоит того.
На следующее утро Герхард хотел разыскать своего старого знакомого, доктора Феттера, однако отец остановил его:
— Пойдем-ка прогуляемся. — Он говорил строго, властно, и Герхард подчинился. — Слушай, сын, будет нехорошо, если тебя, фенриха военно-морского флота, увидят у доктора Феттера. С тех пор как ты уехал, здесь кое-что изменилось. Тотальная война, — эти слова получились у отца иронически растянутыми, — требует мобилизации всех рабочих рук. Поэтому доктору Феттеру больше не разрешили заниматься репетиторством.
Герхард был потрясен. Он вообще-то видел территорию завода только издали, но все в городе знали, что работа там тяжелая.
— Но он же там пропадет! Доктор Феттер все-таки умный человек, он мог бы работать где-нибудь в конторе. Он же твой коллега… то есть был…
Гербер-старший смотрел прямо перед собой.
— То, что сейчас происходит с людьми вроде доктора Феттера, зависит не от меня — это решают другие люди. Недавно в его дом подселили человека, который следит за ним и сообщает о каждом, кто к нему заходит. И известные органы, таким образом, имеют точную информацию. Мне, конечно, жаль доктора Феттера. Но если говорить об уме, то надо было использовать его, чтобы устроиться получше, или уж по крайней мере молчать. Ты знаешь, что мне тоже многое не нравится. Но я не пытаюсь пробить стену лбом. В этом отношении ты, надеюсь, уже приобрел опыт? Ведь мы не можем выбирать время, в котором живем. Поэтому мы должны выполнять свой долг, каждый на своем месте. Самое главное — оставаться чистым перед самим собой.
Герхард молча слушал. Первый раз отец говорил с ним серьезно, как мужчина с мужчиной.
— Ты прав, наверное, — медленно произнес Герхард. — Я не буду доставлять тебе неприятности. Я только хотел спросить у доктора Феттера кое-что из военно-морской истории.
Гербер-старший тоже преподавал историю. Его всегда обижало, что сын со всеми вопросами обращался к кому-то другому. И поэтому он сразу выразил готовность ответить на все его вопросы.
— Чем торговала Бранденбургско-Африканская компания?
— Рабами, мой дорогой. Работорговля была выгодным предприятием в течение столетий после открытия Африки. Арабские торговцы приводили закованных негров на побережье. Британские, голландские, испанские и португальские суда отвозили их в Новый Свет. Тысячи погибали, но многие тысячи работали потом на плантациях. Их потомки населяют теперь Америку между Аргентиной и Алабамой. Великобритания обязана «черному золоту» своим былым мировым господством.
Теперь Герхард ясно представил себе все. В Бранденбургском княжестве кое-что смыслили в подобных делах. Казна пуста, средства забирала торговля с Польшей и Швецией, и кому-то из придворных пришла идея пополнить тощие финансы государства с помощью работорговли.
Отец кивал соглашаясь.
— Однако дело оказалось не слишком прибыльным: мешала конкуренция. Бранденбургу достались только крохи от пирога.
Это звучало уже несколько иначе, чем высокопарные речи о «прозорливости» великого курфюрста и его «выгодных договорах» с вождями африканских племен или о «порядочности» бранденбургских «колониальных методов». А в учебниках военно-морской истории это вылилось прямо-таки в хвалебные гимны великому Фридрихсбургу.
Герхард был благодарен отцу. Старик все-таки много знал, может быть, даже и о событиях 1917 года. Он никогда не рассказывал о положении в его артиллерийской части,
— Это был бунт! Бунт, и ничего больше! Армия истекала кровью во Франции, а эта матросня думала только о своем брюхе!
Герхард понял, что говорить с отцом на эту тему бесполезно. Может, все-таки сходить к доктору Феттеру? Впрочем, нет, не стоит. Он хорошо помнил, как выгоняют из военного училища. Это соображение несколько успокоило его совесть.
Первая неделя отпуска заканчивалась. Уже три дня друзья не виделись. Семья, конечно, должна быть на первом месте, а Хельмут Коппельман принадлежал к весьма многочисленному семейству. Наверное, все родственники сбежались посмотреть на его погоны. Герхард решил, что пора разрушить эту семейную идиллию. В конце концов им предстояло еще выполнить печальный долг.
В девять часов утра он появился у Коппельманов. Ради него аптекарь даже снял свой белый халат, это было свидетельством того, как сильно вырос Герхард в его глазах. Фрау Коппельман подала крепкий ликер, приготовленный по особому рецепту. Хельмута пришлось звать несколько раз. Наконец он явился, невыспавшийся, с всколоченной головой и воспаленными глазами.
У Герхарда на языке вертелось колкое замечание, но он промолчал: его заботило другое.
— Мы должны в воскресенье обязательно зайти к Апельтам, чтобы выразить соболезнование. — Слова его тяжело повисли в комнате.
— Да-да, — согласился Хельмут и пригладил волосы. — Мне ни разу не приходилось этого делать. Что вообще говорят в подобных случаях?
Глаза фрау Коппельман увлажнились, и она потянулась за платком. Аптекарь, который хорошо разбирался в соболезнованиях и прочих траурных ритуалах, вызвался помочь неопытным молодым людям:
— Проще всего избрать традиционную форму. — И он мгновенно сочинил целую речь: — Геройская смерть… наш скорбный долг… за народ и отечество… верный товарищ… навеки сохраним…
Герхард покачал головой и бросил неуверенный взгляд на Хельмута. Но тот был занят едой.
— Можно, конечно, и более конкретно… — произнес аптекарь, переменив тон. — Опираясь на общие воспоминания, особенно на те факты, где Хайнц показал себя с наилучшей стороны…
Друзья начали старательно припоминать. Лучший гимнаст в классе, потом в гитлерюгенде. А еще? Шустрый парень, оплеухи от Куле, нарекания от доктора Галля, затем первая любовь в Муне. Нет, это все не годится для траурной речи. Поэтому решили избрать общую форму, Герхард запомнил несколько выражений.
— Ясно одно: нам будет нелегко. Итак, в воскресенье, в одиннадцать, у Апельтов.
Служанка отвела фенрихов в гостиную. Большая комната с резной мебелью ручной работы была им хорошо знакома. Изменилось только одно: фотография их школьного товарища на комоде была обрамлена траурным крепом.
Дверь отворилась, и появилась фрау Апельт, вся в черном, отец в темном костюме, сестра в облегающем черном платье. Было видно, что прихода друзей ждали.
Они поцеловали руку фрау Апельт, вручили букет, обменялись рукопожатиями с доктором Апельтом. Сестре Хайнца только подали руку. Целовать руку пятнадцатилетней Анжелике сочли неуместным: в детстве они вместе с ней играли.