Склейки
Шрифт:
– А как со здоровьем? – спрашиваю я.– Все нормально?
Призраки висящих в ванной бинтов не дают мне покоя. Кажется, что они способны стечь с веревок, вползти в эту светлую кухню и, шлепнув по лицам плотными полосами мокрой ткани, намертво заклеить улыбки на ртах молодоженов. Я гоню от себя эту мысль.
– Да как может быть со здоровьем? – Людмила мрачнеет на мгновение, и я снова вижу подбирающийся к ней бинт.– Да если об этом думать, с ума можно сойти! – И она опять улыбается.
Они продолжают рассказывать. Я просто вижу летящий на Людмилу поезд
Они рассказывают, и я вижу, как они проводят время. У Людмилы и Владимира есть маленькая «Ока» с желтыми квадратными наклейками на стеклах, и время от времени Людмила перебирается из коляски на пассажирское сиденье, а Владимир стискивает серебристую конструкцию большими ладонями, опираясь на зажатые под мышками костыли, и, превращая коляску в компактную плоскость, кладет ее в багажник. Они – вдвоем, или прихватив несколько человек друзей – едут на природу: жарят шашлыки, ловят рыбу, смеются, сидя за щедро накрытым столом.
Да, конечно, им повезло с пенсиями, но я не отдала бы ног за такое везение.
Не сказано ни слова, но я понимаю, зачем мы здесь. За полгода работы я видела много инвалидов: унылых, угрюмых, сдавшихся или превративших жизнь в непрерывную беспрестанную борьбу. Людмила и Владимир – другие. Им словно и не надо бороться: они смеются, даже когда совсем не смешно. И друзей своих по клубу инвалидов заставляют хохотать. Раскрашивают цветными узорами вылинявшую Анну Яковлевну. Живут.
Мы выходим из квартиры до безобразия объевшимися и немного пьяными – самую малость. В руках у меня большой пакет с едой для водителя. Людмила и Владимир невероятно щедры в своем счастье.
Я еду в офис в розовой Дядь-Пашиной машине и думаю о том, как замечательны эти люди, и еще о том, что я сама, зашоренная, недалекая, видела в этих людях грустную аномалию. Но я узнала их, пережила шок от того, насколько не соответствовали они моим представлениям, и теперь счастлива. Оказалось, их можно снимать для новостей: потому что они такие же люди, как все.
Сюжет и устная пишутся неожиданно легко, уже в половине второго я готова монтировать и маюсь в ожидании Лехиного прихода.
Невесомая, в пушистом свитере, Аришка впархивает в кабинет мягкой бабочкой.
– Пойдем, пообедаем,– предлагаю я.
– Пойдем. Только надо отчитать последний выпуск на радио. Посидишь там, пока я читаю?
Соглашаюсь легко: делать мне все равно нечего.
На радио тесно. Передо мной небольшое стекло звуконепроницаемого аквариума. За ним в просвет между аппаратурой видно лицо диджея, перечеркнутое
– Кто это там? – спрашиваю Аришку. Та как раз вынимает из принтера последний лист со свежими новостями. Мы с ней находимся в маленьком предбаннике, где помещаются всего два стола: на одном – компьютер, на другом навалены кучи рабочего хлама: диски, пустые пластмассовые коробочки, газеты, устаревшие списки ротации песен и просто чистые листы бумаги. В углу – несчастная вешалка, изнемогающая под грузом одежды, и мне кажется, что я вижу, как дрожат от усталости ее тонкие железные ноги.
– Там? Вертолетова. Сейчас уже заканчивает.
Задумчивым скрипом подтверждая Аринкины слова, открывается дверь, впуская Борис Борисыча, диджея, пришедшего на смену. Дешевый воротник его куртки сверкает крупными каплями растаявшего снега.
Нам нечего делать. Мы сидим и смотрим, как стиснутая аппаратурой Вертолетова беззвучно шлепает губами.
Ее рот шевелится у сетчатой поверхности микрофона, словно больше всего на свете хочет откусить диковинного лакомства, но решиться так и не может. Губы так привязаны к микрофону, что остаются на месте, даже когда лицо поворачивается прочь, чтобы глаза смогли нащупать тот рычажок, который руки должны будут переключить в следующую секунду.
Подвинув рычажок, скользнувший по микшерскому пульту, как лодочка по ровной глади озера, Вертолетова отпихивает микрофон ото рта, и губы ее обиженно смыкаются. Она откидывается на высокую спинку стула, поднимает руки и блаженно потягивается; потом резко отталкивается от пола ногами, едет назад – сантиметров двадцать – и врезается в стеллаж.
Борис Борисыч, уже снявший украшенную бериллами капель куртку, открывает дверь в студию. Предбанник сразу заполняется надоевшими звуками свежего хита.
Вертолетова выплывает из аквариума и плюхается на крутящийся табурет, скрытый за захламленным столом. Тонкими пальцами худенькой ручки она разминает онемевшие щеки.
– Ща! – говорит она звонко и весело.– Рот отдохнет, и домой пойду.
Аришка собирает свои листки и идет за Борис Борисычем, плотно закрывая за собой дверь.
– Как жизнь? – закидывая ноги на стол, спрашивает меня Вертолетова, словно рот ее так привык разговаривать, что, даже устав, не может остановиться.
– Нормально.
– Ага.– Вертолетова блаженно замирает в своем углу, окруженная приятной зеленью тесных стен.
Я рассматриваю ее: мелкая, худая – даже словно какая-то подсыхающая – с грустным выражением водянисто-голубых глаз, сутулая и съежившаяся. Но стоит ей улыбнуться, как глаза расцветают бриллиантовыми – золотом в лазури – искрами, а от них загорается красотой все ее маленькое, с размытыми и блеклыми чертами личико, словно кто-то включает особую функцию.
Смотрю, как, схватившись за коленчатую ногу, Аришка подтягивает к себе микрофон и начинает шевелить губами. Ее рот в стремлении укусить и попробовать уступает вертолетовскому.