Склинь

Шебалин Роман

Склинь

Когда Андрей Александрович Аказов, двадцатипятилетний слегка лысоватый инженер, открыл дверь, - как тут некий мальчик поймал в зеркальце своем солнечный луч, и луч тот заиграл бликами на зеленом плаще слегка лысоватого инженера: гадость какая!

"Подонок, - пробормотал Аказов, развернулся и крикнул мальчику с зеркальцем, - знаешь, что я с тобой сделаю?!"

Что же?

Вязкий ветер угрюмо шелестел в сизо-серых мартовских деревьях, прело пахло только

что показавшейся мокрой травой.

"Что?" - тяжело подумал Аказов. Вошел в пространство коридора с галереей почтовых ящиков, достал газету.

Но вот угрюмое лицо Аказова озарилось улыбкой (достал газету, сжал ее в руках) - а вот что!
– голову отвернуть!
– вот что, - и энергичным движением рванул газету. И - крак!
– оторвал кусок газеты, кусок газеты "Правда" - и - о ужас! (Аказов вздрогнул) - оторвал голову президенту (вместе с куском газеты). И тут же - (как же, поймаете вы меня!) - стал запихивать рваную газету в почтовый ящик соседки.

"Они, это все они, гады-почтальоны, рвут газеты и рассовывают по ящикам, - глумятся, скоты жидовские. Надо рассказать об этом соседке."

Увлеченный этой приятной идеей Андрей Александрович побежал было по лестнице на свой четвертый этаж, как вдруг - стал озираться.

Словно окна бьют... и звук какой-то дрянной: ск... ск... Дальше словно срезалось.

Позвонил: гадкий звонок, дребезжащий. Открыла соседка, полная женщина лет сорока в халате и шлепанцах.

"Свинья толстая, вонючка..."

"Здравствуйте, извините, у Вас спичек не найдется?" - попросил Аказов и сразу испугался чего-то. Соседка улыбнулась (завтра же прирежу свинью ушастую!) и покачала головой:

"На что мне спички? нет их - как нет. А на что Вам, Саша?

"Саша? какой я к черту ее Саша? ведьма толстая..."

"Извините, так..."

Соседкина дверь захлопнулась.

"Гадюшник развели, почтальоны газеты рвут, плюют в почтовые ящики, матерятся, ругаются - отродья вонючие," - бормотал Аказов, пытаясь открыть свою дверь. Дверь почему-то не открывалась: это бесило.

"У-у, жиды пархатые, грязь развели, - взгляд Аказова прошелся по чистенькому ковру соседки, - завтра же сожгу."

Наконец дверь открылась. Вскользнувши в сумрачный коридорчик однокомнатной квартиры, где, холостой, проживал абсолютно один, бросил кейс на стул и направился на кухню. Есть, однако, не хотелось. Постояв на кухне минуты три, перешел в комнату. Там включил телевизор. Тут же: по телевизору какой-то тусклоглазый еврей начал нечто объяснять про политику и Прибалтику. Аказову, само собой, стало противно.

Аказов ведь был великим человеком - пришли в голову великие идеи: бомбу на них необходимо сбросить! "Надо письмо написать,

чтоб сбросили обязательно... Да вот, адрес не знаю, к подонкам еще попадет, прибьют ведь, гады.

Но, это было б прелестно, - взорвать Прибалтику. А потом сразу уехать к тетке, в Краснодар. Нет, тоскливо: в Краснодаре - еврейские погромы, конечно, я-то не еврей, но кто этих фашистов знает... Хотя, несомненно, надо бы Прибалтику всю взорвать."

Телевизор Аказов выключил. Трык: скользкий, стеклянный, мерзкий.

"Чаю бы," - подумал Аказов. Хотелось спать. Постепенно становилось страшно.

"Соседка ночью ворвется и потребует спички, она имеет право: у нее покойный муж в милиции работал. Хотя, зачем же, - сам он и придет, покойник, скажет, мол: жену хотел изнасиловать, нет, не жену, а вдову, а что мне вдову насиловать, я и покойника изнасиловать могу, да и покойник, откровенно говоря, сам может кого хочешь изнасиловать."

Мысли летели в темноту, исчезая навек: так Андрей Александрович Аказов обычно засыпал.

Ночью пошел дождь, раскатываясь тяжестью грома, ломился в окно, хватал, вертел, крутил; склинь, распластанная по стеклам тратарахала скользкими каплями о жестянку карниза - танцевала свой безумный воющий танец, извиваясь, стеная, бил ее в стекла гром брезентовым парусом, накрывая, давя...

Аказов просыпался.

Казалось сперва: комната раскачивается, и лунные блики, отражаясь в листве за окном, взлетают над полом, хихикая и повизгивая. Тут понял, что: дождь. Одеяло душило, затягиваясь под кожу, становясь частью тщедушного тела, втиралось, вхлестывалось...

Наступала холодная тишина. Тихо, неотвратимо и величественно.

"Рассвет, эй! скорей бы..." - мысль эта грохнула гранатой в пустой комнате, тишина словно остановилась, попятилась к двери, дверь скрипнула.

Аказов испугался. Что-то мешало ему, что-то невыразимое тоскливо юлило в безобразном сознании.

"Ну, что-нибудь... хоть бы что..." - молил Аказов, ежась в холодном одеяле. Дождь уходил, склинь тихо стекала со стекол. Аказов снова уснул.

На работу свою Андрей Александрович Аказов уходил обычно в 7-45. Просыпался в 7-00.

Проснувшись, поразился пустоте и ясности полутемной квартиры. Сконцентрировались пустота и ясность словно в одном солнечном блике на пыльном зеркале, это утро светом лизнуло...

Аказов испугался. Тоска, щемящая и тяжелая, опять где-то там, внутри, зашевелилась скопищем рваного тряпья: ведь тот мальчик с зеркальцем, нашел-таки, выследил... убийца...

Солнечный блик затрепетал, заерзал - поздно: стакан стремительно полетел в зеркало. Но странно, рука, пославшая стакан, промазала, стакан разбился о стену, упали на пол осколки.