Склонен к побегу
Шрифт:
Еще я думал об иллюминаторах. Я хотел выпрыгнуть из иллюминатора подобно Мартину Идену. Но для этой цели иллюминатор должен был быть достаточно большим, а в каюте в момент прыжка не должно быть свидетелей. Я заметил, что на некоторых судах иллюминаторы вообще не открывались. Так было на «Одессе», на «Иване Франко». А вот на «Карелии» и «Казахстане» — новых и комфортабельных судах финской постройки, иллюминаторы не только открывались, но в каютах первого класса имели даже прямоугольную форму и размеры, явно позволяющие пролезть человеку и даже протащить небольшую надувную лодку. Я изучил расписание и оказалось, что большие суда не всегда заходят в Новороссийск. Иногда они делали переход из Сочи в Ялту или наоборот — напрямую. Сделав прокладку пути этих судов
Каждый вечер я приходил к Вале в ее красивый пансионат «Светлана», названный так еще в сталинские времена по имени его дочери и почему-то еще не переименованный.
Прежде чем впустить меня, дежурная отбирала у меня паспорт. Затем я шел в комнату, где Валя жила вместе с другой женщиной, тоже москвичкой. В комнате Валя не допускала никакой интимности.
— А вдруг войдет дежурная или моя соседка? Пойдем лучше гулять!
И мы шли в театр, или в цирк, или в ресторан. А поздним вечером всегда гуляли по набережной вдоль моря.
Мы спускались к морю, где-нибудь в районе Морского вокзала и, осмотрев вновь прибывшие суда, шли по набережной мимо нового красивого Концертного зала, свисающего над морем, мимо статуи Посейдона, выполненной из дерева, мимо многочисленных пляжей и киосков с винами и сластями. Темы для разговора у нас никогда не иссякали. Мы любили одинаковых писателей, нам нравилась музыка одних и тех же композиторов и мы одинаково ненавидели коммунизм. По мере того, как мы удалялись от Морского вокзала, гуляющих на набережной становилось все меньше, а электрическое освещение — все слабее. Где-то около парка имени Фрунзе фонари не горели совсем. Здесь мы останавливались, выбирали уединенную скамейку и долго сидели на ней, обнявшись и любуясь прекрасной южной ночью.
— Смотри, Валя, вон там на юге, виднеется ярко-красная звезда. Это — Глаз Скорпиона!
— Ну и что, милый? Ты мне показываешь эту звезду уже третий раз. Забыл наверно? Чем она так нравится тебе? Почему ты показываешь именно эту звезду, а не какую-нибудь другую?
— Ох, Валечка, это — моя Звезда!
— Ты веришь в астрологию?
— Нет, дело не в астрологии.
— А в чем?
— С этой звездой у меня связаны кое-какие воспоминания. Я может быть расскажу тебе о них в наш последний день, в день твоего отъезда из Сочи.
За три недели я так привык к Вале, что когда этот день наступил, мне не верилось, что мы больше не увидимся. В этот день на Лечебном пляже опять появилось объявление. На этот раз курортники приглашались на концерт, составленный из песен на стихи Есенина. Валин поезд Сочи-Москва отправлялся в 11 часов. Мы прослушали половину концерта и с сожалением ушли с него, но настроение есенинских песен мы унесли с собой. Валя была грустной и больше молчала. Сперва она захотела пойти к морю, чтобы по обычаю бросить в воду монету, потом мы взяли ее вещи из пансионата и в городском автобусе подъехали к ярко освещенному железнодорожному вокзалу, находящемуся в самом центре города. В залах ожидания и перед вокзалом обычного дневного оживления уже не было. Только в вокзальном ресторане, на втором этаже, громко играла музыка и сквозь белые занавески просвечивали тени людей. Мы поставили чемоданы на тротуар у входа в вокзал, взялись за руки и стали молча прохаживаться по безлюдному тротуару взад — вперед, не уходя далеко от чемоданов.
Меня всего переполняло жгучее чувство близкой и безвозвратной потери. Слов не было. Всякая обыденная болтовня казалась пошлой и ненужной, а важного сказать я не мог. Я был искренен, когда обещал рассказать ей о Глазе Скорпиона несколько дней тому назад. Но теперь я решил не делать этого: «лирику и дело всей моей жизни нельзя мешать друг с другом!» — думал я. И я был рад, что Валя не вспомнила об этом моем обещании, а может быть тоже решила, что это не нужно.
Когда по трансляции объявили посадку и мы молча подошли к ее вагону, Валя крепко пожала
— Вот здесь записан мой рабочий телефон в НИИ химической промышленности, где я работаю начальником отдела. Позвони, пожалуйста, если соскучишься… Я найду способ приехать к тебе в Ленинград на несколько дней.
— Милая Валечка! — хриплым от волнения голосом ответил я, отстраняя ее записку. — Давай лучше вернемся к своим семьям и не будем уподобляться печальным героям из повести «Дама с собачкой». Этот сюжет уже разработан Чеховым полностью и нам добавить к нему будет нечего.
Валя ничего мне не ответила, только молча и печально посмотрела на меня. В тот момент, когда у нее начали навертываться на глаза слезы, она круто повернулась и вошла в вагон. Мне хотелось крикнуть ей вслед:
«Валечка! Милая! Я сказал тебе неправду! Мое сердце разрывается от разлуки с тобой!» Я бросился к окну и если бы она подошла к нему, то я бы крикнул ей это. Но она к окну не подошла…
Поезд без гудка медленно тронулся и вагон стал удаляться от меня, увозя ее навсегда из моей жизни. Когда огни последнего вагона поезда скрылись за поворотом, я подумал с глубокой грустью и почти физической болью в душе: «Я поступил правильно. Для моей цели — это все лишнее!»
Вскоре после того, как я закончил свое лечение мацес-тинскими ваннами, подошел месячный срок (то есть предельный срок) моего проживания в гостинице «Приморская». Тогда я решил переехать в Коктебель. Борис Михайлович увязался за мной.
— Мне скучно одному. Возьмите меня с собой, — попросил он.
Поехали вместе, но в Коктебеле случайно попали на квартиру к той самой хозяйке, у которой я жил несколько дней перед своим побегом в 1967 году. Она почему-то переехала в другой дом, на другую улицу и по странному стечению обстоятельств я попал именно к ней. Оставаться было нельзя. Она или уже узнала меня, или должна была узнать, как только возьмет у меня паспорт на прописку. Узнав, она могла пойти в милицию и заявить. Переехать на другую квартиру тоже не имело смысла — найдут и там, учинят в мое отсутствие обыск и обнаружат лодку, парус, продукты и документы в презервативах. Для ареста — достаточно. Мне пришлось разыграть сердечный приступ, объяснить его Борису Михайловичу переменой климата и срочно уехать из Коктебеля.
Так внезапно, против своей воли, в разгар лета, я вернулся в Ленинград. Летом в Ленинграде особенно противно. Если зимой часть нагретых выхлопных газов машин сразу уходит вверх, в атмосферу, то летом все эти газы остаются внизу и трудно дышать.
Грибов в лесах еще не было. Пару раз я съездил за ягодами, но не оправдал даже дороги. Однако, лес, речка, милая сердцу русская природа благотворно подействовали на ход моих мыслей и подсказали мне новую идею. Я решил отказаться от сравнительно большой польской лодки и искать маленькую шелковую лодку, которая используется летчиками. Понравившийся мне теплоход «Карелия» не выходил у меня из головы. Мне пришла идея: купить билет на этот теплоход из Сочи в Ялту и спрыгнуть с него в море, когда он будет проходить на расстоянии 100 километров от берега. «Если я спрыгну в этом месте, — мысленно рассуждал я, — то, во-первых, сразу окажусь в нейтральных водах, а, во-вторых, — на 100 километров ближе к Турции, чем если бы стартовал с берега. Сразу же после прыжка, который я сделаю в 2 или 3 часа ночи, я проплыву на юг максимально возможное для меня расстояние, допустим, 50 километров. После этого я надую свою миниатюрную авиационную лодку, брошу плавучий якорь и высплюсь в ней. Проснувшись, я вероятно окажусь посредине между советским и турецким берегом. Еще заплыв или два, и меня подхватят господствующие вблизи турецких берегов северные ветры и попутное течение. Чем ближе я буду продвигаться к турецким берегам, тем больше будет вероятности встретить турецкий корабль. Оставался вопрос питания и вопрос скрытности. Надо иметь какую-то сумочку, в которой вместе с лодкой, плавучим якорем, шерстяной рубашкой, приборами и документами лежало бы необходимое питание».