Склонен к побегу
Шрифт:
Бледные пятна прожекторов, маяка и мигалок слабо просвечивали сквозь дождь и туман, но звезд не было видно совсем. «В такую погоду надо плыть недалеко от берега, чтобы ориентироваться по прожекторам и мигалкам», — подумал я и изменил свой курс на 90 градусов влево. Я упустил из виду, что вблизи берега было сильное противное течение.
Едва я изменил курс, как обнаружил, что плыть стало много труднее. Ветер и волны препятствовали моему движению. Они то и дело ставили меня вертикально и забрасывали мне в рот воду и я, отплевываясь и чертыхаясь, снова возобновлял свое движение с нуля, когда вся поступательная инерция была уже погашена.
В довершение всего, температура воды в море оказалась не одинаковой. Один слой был теплый, другой — холодный. И плыло огромное количество деревьев, веток и коряг. Проливной дождь вызвал разлив пограничной реки Чорох. Река Чорох разлилась по лесам, растущим на ее
Я пожалел о том, что утопил маску. Она могла бы предохранить мои глаза от ударов встречных деревьев. Однако, делать было нечего. Я положился на Господа и продолжал плыть. Скоро туман с дождем создали такую пелену, что огни маяка и прожектора пропали из вида. С их исчезновением появились дополнительные трудности. Теперь единственным указателем курса остался компас. Когда очередная волна с силой ударив мне в лицо, как во время боя на ринге, останавливала меня и я терял направление, то приходилось вынимать из кармана компас и фонарик и определять курс по компасу. Вообще-то у компаса была светящаяся стрелка, но она светилась так слабо что я не мог быть уверенным. Поэтому я освещал шкалу своим фонариком. Я держал фонарик в одной руке и пальцем нажимал кнопку его включения. В другой руке у меня был компас. Работая ногами, я ждал, когда стрелка компаса перестанет бегать как угорелая, и снимал отсчет. Затем убирал компас и фонарик обратно в карман, запихивал туда же шнуры, которыми они были привязаны на всякий случай, и продолжал плыть на юго-восток до тех пор, пока следующая волна не сбивала меня опять с курса. Тогда все повторялось сначала.
Я тратил так много сил в этой борьбе со стихией, как никогда раньше. Мелькнула мысль подкрепиться шоколадом или коньяком, но я ее сразу отбросил, как только подумал, сколько драгоценного времени при этом потеряю. Даже остановиться для того, чтобы посмотреть на часы я считал нецелесообразным. Я хорошо сознавал, что моя скорость при противном ветре и противном течении — минимальна. Поэтому я стремился проплыть до рассвета хотя бы только те пятнадцать километров, которые отделяли меня от Турции. Я знал, что примерно на половине этого пути находится устье реки Чорох, откуда вытекает стремительный поток, мешающий мне плыть. Когда я миную реку Чорох, плыть мне станет много легче. Поэтому я напрягал все свои силы. Я наглотался морской воды, чего со мной никогда не бывало прежде, но тем не менее, я упорно продолжал плыть на юго-восток, часто вынимая компас и сверяясь по нему.
Меня окружала такая темень, как будто мне на голову накинули мешок. По-прежнему не было видно ни звезд, ни луны, ни маяков, ни мигалок. Даже вода не фосфоресцировала. А дождь хлестал, не переставая.
В полном смысле этого выражения, я был наедине с Богом. Единственные живые существа, которые всю дорогу сопровождали меня, были чайки. Хотя я их не видел, но по крикам мог определить, что их было две. Они летели над самой моей головой и пронзительно кричали. То ли они принимали мою голову за рыбу, то ли за какую-нибудь корягу и хотели сесть на нее, — я не знаю. Так в непрерывной борьбе с ветром, волнами и течением прошло много часов и наконец едва уловимо стали появляться первые признаки рассвета, которого я ожидал с надеждой и страхом одновременно. То тут, то там стали появляться и снова исчезать белые шапки волн. Среди них вдруг бесшумно, как видения, проплыли мимо меня два или три катера. Проплыли и растворились в тумане. Было такое впечатление, что они дрейфовали, а проплывал мимо них я. Самое странное было то, что проплывал я будто бы в противоположную сторону от направления моей головы, как бы ногами вперед. Не разгадав такую сложную задачу, я решил, что мне померещилось. Это мнение еще больше укрепилось, когда совсем рассвело и я не обнаружил никаких катеров.
Наступило хмурое, туманное утро. Ветер ослабел, но море еще штормило по инерции. С удовольствием я увидел слева от себя, милях в двух, береговую черту. Это означало, что всю ночь я плыл в правильном направлении — в сторону Турции. Но где я теперь находился: в турецких водах или все еще — в советских? Этого я не знал. На берегу я видел какие-то заводские трубы, но не было видно гор, опоясывающих Батуми. Берег был низменный и голая равнина простиралась на несколько километров вглубь материка. Горы синели только на горизонте. «Очевидно, это — Турция!» — подумал я с радостью и стал выбирать место на берегу, куда бы лучше подплыть. Вдруг, слева от меня, в небе появилась точка. Точка стала расти и превратилась в самолет.
«Куда он летит? — забеспокоился я. — Ведь, где-то здесь проходит турецкая граница!» Я пристально,
волнуясь
С нарастающей силой сознание провала попытки побега вонзилось в мой мозг. «Значит, там, куда полетел самолет, все еще советская территория! Встречное течение, встречный ветер и волны не позволили мне проплыть за ночь те пятнадцать километров, которые отделяли меня от свободы!» Но предаваться отчаянию было нельзя. Надо было немедленно принимать какое-то решение. До границы было еще далеко. Об этом свидетельствовал полет самолета. «Я не смог достичь границы ночью, не смогу и днем, — подумал я с горечью, — Теперь надо все усилия приложить к тому, чтобы скрытно выйти на берег и не быть арестованным. Здесь, наверняка запретная зона, поэтому надо повернуть назад и плыть обратно, в Батуми».
Я был совершенно уверен, что берег, который я видел, является запретной зоной, к югу от Батуми. С тяжелым сердцем я повернулся и поплыл в обратную сторону. Море было пустынно: ни судов, ни катеров, ни шлюпок. Ветер стих и волны тоже постепенно спадали. «Теперь самое время подкрепиться, — подумал я. — В Батуми мне будет не до еды!» Но есть не хотелось. Тогда я достал из кармана своей рубашки пробирку с коньяком, сорвал резиновую обертку и пробку и выпил коньяк. Как же плохо мне стало после этого! Я потерял ритм, которым плыл всю ночь, и у меня появилась жажда. Напряженность и мобилизованность всех органов моего тела вдруг исчезли и я стал слабым, как тряпка.
К счастью, через некоторое время, громадным усилием воли мне удалось вернуть себе часть той мобилизованности, которая была потеряна таким глупым образом. Я по прежнему плыл брассом на груди в сторону, противоположную той, куда плыл всю ночь. Тучи на небе редели, туман рассеялся. Скорость моя, сложенная со скоростью течения, была значительной. Я видел по береговым ориентирам, как быстро и неуклонно перемещался на северо-запад. Удивляло меня то, что хотя я плыл быстро в течение уже несколько часов, но города Батуми все еще не было видно. Я не знал сколько было времени, так как останавливаться, чтобы посмотреть на часы не хотел, а солнца не было видно. Пришлось продолжать заплыв без часов. Начала чувствоваться усталость и я стал мерзнуть. А Батуми все еще не было видно. Я увеличил скорость, чтобы согреться. Это немного помогло. Плывя на северо-запад, я одновременно приближался к берегу. Когда я приблизился достаточно близко, то с удивлением обнаружил, что вдоль всего берега тянулся прекрасный песчаный пляж. На этом пляже не было ни одного отдыхающего, а на всем берегу — ни одного здания. «Как на необитаемом острове!» — с удивлением подумал я. Фабричные трубы, которые я видел на рассвете, давно скрылись позади меня и теперь ничто не оживляло пустынный, равнинный ландшафт, на котором не было даже деревьев.
Если бы мне раньше сказали, что вблизи Батуми существует такой ландшафт, я бы не поверил. Трудно поверить! Батуми — зеленый, субтропический город. На его улицах растет много пальм, магнолий и эвкалиптов. Всюду — цветы и терпкий аромат субтропиков. Особенно много зелени на Зеленом Мысе, где находится ботанический сад. И вдруг, недалеко от этого царства субтропиков — голая равнина!
Я плыл все дальше на северо-запад, ожидая, когда, наконец, появится галька вместо песка на береговой черте, что указало бы мне на приближение к Батуми. Но за каждым новым поворотом, или изгибом береговой черты, появлялся новый песчаный пляж. Что такое? Почему на берегу нет ни людей, ни строений? Все чаще стала приходить мысль: выйти на берег, отдохнуть на берегу и продолжить путь в Батуми уже пешком.
Когда, наконец, появилось солнце, я смог по нему приблизительно узнать время. Было около 16 часов. Итак, я плыл уже 19 часов. «Пора выходить на берег!» — решил я и круто повернул к берегу. И тут я увидел пограничника, который сидел у воды. Я опустил лицо в воду и, делая слабые гребки руками, отдался на волю течению. Он меня не заметил. Когда пограничник скрылся из вида, я вновь стал грести к берегу. Усталость сковала мои руки и ноги и они с трудом делали нужные движения. Берег медленно приближался. Наконец, часов в 17 или в 18, моя нога коснулась песчаного дна. Как хорошо, что мой рассудок не был усыплен радостью достижения берега! Он подсказал мне уничтожить главную улику моего ночного заплыва: фонарик. Вместе с фонариком я оторвал от пояса, к которому они были привязаны, и свисток, и выбросил их в глубокое место. Потом, с трудом переставляя ноги, я вышел на песчаный берег. На берегу я снял с себя шерстяную рубашку и, свернув ее, подложил под голову. Потом лег на песок и мгновенно заснул.