Скобелев
Шрифт:
Пересекли Траянов вал, поравнялись с румынской таможней. Во всех окнах горел свет, шлагбаум был поднят. Румынский доробанец [30] держал ружье на караул, офицер и солдаты, высыпавшие из таможни, отдавали честь.
— Вот бы всю дорогу так, — заметил Струков и крикнул:
— Расчехлить знамя!..
За таможней начиналась цепь костров, освещавших дорогу в небольшую деревеньку. Стало светлее, и все увидели десятки людей, стоявших по обе стороны. Мужчины снимали шапки, старухи и старики кланялись в пояс, женщины
30
Доробанец — пехотинец.
— Подтянуться, — сказал полковник Струков. — Это болгары нас приветствуют.
Седой сгорбленный старик, держа в руках хлеб, шагнул на дорогу, остановив колонну. Струков нагнулся с седла, принял хлеб, поцеловал его.
— Спасибо, отец. Только некогда нам, ты уж извини. Мы в твою Болгарию спешим.
Старик низко поклонился и сразу же отступил в сторону. Но полковник не успел тронуть коня: бородатый крепкий мужик перехватил повод.
— Ваше высокоблагородие, русский я, русский! — торопливо говорил он. — В Сербии ранен был, в плен попал, бежал оттудова и вот… Вас дожидаюсь.
— Ну и дождался, — улыбнулся Александр Петрович. — Можешь домой идти, в Россию.
— Охотой я тут кормился, — продолжал бородач, не слушая его. — Места хорошо знаю, хочу проводником к вам. А идти, ваше высокоблагородие, мне теперь некуда, барина моего в Сербии убили. Посчитаться надо бы. Возьми, а?
— Проводником, говоришь? — Струков задумался. — Эй, казаки, коня проводнику! По дороге расскажешь, кто да что. Глядишь, и познакомимся.
— Спасибо, ваше высокоблагородие!
Бородач ловко вскочил на заводного коня, пристроился рядом. Толково рассказывал по дороге, как воевал в Сербии, как потерял в бою барина, у которого служил денщиком, как без денег и документов прошел всю Европу и наконец-таки осел здесь, в болгарской колонии. Ждать своих.
— Настрадался я, ваше высокоблагородие: бумаг-то при мне никаких не было. А уж тюрем повидал — и австрийских, и венгерских, и румынских, не приведи Бог никому! Ну, слава Богу, до болгар этих добрался.
— Охотой промышлял, значит?
— Промышлял, — проводник усмехнулся. — Башибузуки тут шалят часто. Скот угоняют, хаты жгут, бывает, и девчонок уводят. Ну, мне обчество ружьишко купило, так теперь потише стало. Ну и охота, конечно, тоже… Здесь правее бери, ваше высокоблагородие, прямо — низинка, топко там.
— Ну, ты молодец, борода, — смеялся Струков, приняв правее по совету проводника. — Гайдук, значит, так получается?
— Какой из меня гайдук, — улыбнулся в бороду мужик. — Охотник я, стреляю хорошо.
— Паром на Пруте цел, не знаешь?
— Как не знаю, цел. Приглядывал и сам крепил его, чтоб в половодье не унесло.
Подошли к румынскому местечку, жители которого от мала до велика высыпали навстречу казачьему полку. Кланялись, кричали приветствия, протягивали казакам пшеничные хлебы, по местному обычаю ломая их пополам на вечную дружбу. Но Струков и здесь не остановился, только
Остановились на берегу мутного, вспененного быстрым течением, широко разлившегося Прута. Надежно закрепленный паром был на месте, но канат, по которому ходил он, на противоположном берегу оказался перерубленным.
— Башибузуки постарались, — виновато вздохнул проводник. — Виноват, ваше высокоблагородие, что недоглядел. Канат вчера утром еще целым был.
— Кому-то надо вплавь, — озабоченно сказал Пономарев. — Скрепит канат, а там уж и мы переправимся. Эй, ребята, кто за крестом полезет?
— Уж, видно, мне придется. — Евсеич спрыгнул с коня, не ожидая разрешения, стал раздеваться. — Оно, конечно, мутновато, зато конь у меня добрый. Вытащит.
Пока вахмистр неторопливо стаскивал сапоги и одежду, проводник уже скинул все и в одних холщовых подштанниках спустился к воде. Попробовал ее корявой ступней:
— Холодна купель-то!
— Куда собрался, борода? — строго окликнул Струков. — Вахмистр один справится.
— Нет уж, ваше высокоблагородие, ты мне не перечь, — вздохнул проводник. — Я тут за всю Россию в ответе.
— За гриву держись, коли невмоготу станет, — сказал Евсеич, крепя конец каната к задней луке казачьего седла. — Джигит вынесет. Одежонку нашу с первым паромом отправить не позабудьте, казаки. Ну, с Богом, что ли?
Добровольцы широко перекрестились и дружно шагнули в мутную стремительную воду. Жеребец сердито фыркнул, недовольно дернул головой, но послушно пошел за хозяином.
— Ох, знобка! — донесся веселый голос Евсеича. — Не поминайте лихом, братцы!
Полк спешился, отпустил коням подпруги, длинным строем рассыпался по берегу. Все молчали, с тревогой ловя среди волн три головы — две людские и лошадиную.
— А если судорога? — спросил Студеникин. — По такому холоду судорога очень даже возможна.
— Типун вам на язык, хорунжий, — недовольно сказал сотник. — Не болтайте под руку.
Две кудлатые головы — одна седая, будто посыпанная солью, вторая темно-русая — плыли вровень по обе стороны задранной в небо лошадиной морды. Но на стремнине их отбросило друг от друга, понесло, закружило, перекрывая волнами.
— Держись! — орали казаки. — Загребай, братцы!
— Придержать канат! — крикнул Пономарев и сам бросился к парому. — Внатяг его надо, внатяг пускать!
Но было уже поздно: мокрый тяжелый канат захлестнул задние ноги жеребца. Джигит испуганно заржал, завалился на бок, голова на миг ушла под воду. Евсеич пытался подплыть к коню, но его снесло ниже, и он напрасно молотил руками.
— Пропал конь! — ахнули казаки. — Сейчас воды глотнет и все, обессилеет.
Проводник, развернувшись по течению, уже плыл к Джигиту размашистыми саженками, по пояс выскакивая из воды. Нагнал сбитого волнами жеребца, нырнул, нащупал поводья, рванул морду кверху. Жеребец всхрапнул, дернулся, заржал тоненько. Не отпуская поводьев, проводник поплыл чуть впереди, из последних сил преодолевая стремнину. Он греб одной рукой, волны раз за разом накрывали его с головой, но он, задыхаясь и глотая мутную воду, не отпускал коня. Евсеича сносило вниз.