Скопин-Шуйский. Похищение престола
Шрифт:
Одно подзабыли составители грамоты, как этот «разоблачитель» всего год тому назад с Лобного места признавал Гришку за Дмитрия — природного сына Ивана Васильевича. А народ-то помнил, а народ-то не забывал.
Поучаствовал в грамоте и купец Мыльников, вписав в нее «о приязни и поощрении князем торговых дел на Москве и в державе». Даже Головин ввернул, что «с великим береженном князь относился к казне государевой». От такой похвалы было изморщился сам Шуйский:
— К казне расстрига никого за версту не подпускал. Всю растряс до копейки.
— Но, Василий Иванович,
— Ну я, — смутился князь.
— Ну вот, стало быть, оберегали казну.
И все согласились с Головиным: был князь Шуйский и казны оберегателем.
После составления грамоты решили идти на Красную площадь все гуртом. Мало того, велено было и всей дворне — поварам, конюхам, стряпухам и лакеям следовать туда же. Их наставлял брат Шуйского Дмитрий Иванович:
— Смешайтесь с толпой, и как спросят с Лобного места кого в цари, вопите: князя Шуйского Василия Ивановича. Понятно?
— Что ж тут непонятного, мы за Василия Ивановича завсе, чай, он кормилец наш.
На Красной площади возле трупа самозванца народ толпился от зари до зари, чем-то притягательны мертвецы для живого человека, невольно где-то в глубине сознания мысль-червячок копошится: «не я, слава Богу».
И тут на Лобное место взбираются все князья Шуйские, митрополит Пафнутий, Татищев, купцы, и толпа туда невольно обращается, подтягивается поближе, знают, что-то важное будет сообщено. Вперед там наверху выдвигается Татищев.
— Люди православные, народ земли Русской, — громко возглашает Михаил Игнатьевич. — Нынче с милостью Божьей свершилось на Москве праведное дело, повержен в прах самозванец, расстрига и развратник Гришка Отрепьев. Вырвана из нечестивых рук держава и скипетр царский, испокон принадлежавший Рюриковичу племени. Приспел час передать державу законному наследнику и потомку легендарного Рюрика. Глас народа — глас Божий, кого бы вы, православные, назвали достойным сей великой стези?
— Князя Шуйского-о-о Василия Ивановича-а, — взревели голоса хорошо подготовленные и заглушили, смяли чье-то сиротливое: «Голицына!», «Мстиславского!».
Татищев продолжал как по писаному:
— Вот и бояре ж как один, как весь православный мир, назвали Василия Ивановича Шуйского и ему ж посвятили грамоту, которую я вам зачитаю, — и, вытянув грамоту, Татищев развернул ее и добавил голосу солидности и весомости. А закончив чтение, снова подвигнул толпу еще дружнее провопить:
— Шуйского-о! Радетеля нашего и защитника!
Татищев, обернувшись назад, нашел взглядом позади себя князя, ударил ему челом до земли:
— Василий Иванович, народ просит тебя принять скипетр и державу Российскую.
Шуйский поклонился на все четыре стороны, как год тому назад перед казнью, но слова уж другие молвил:
— Спаси Бог вас, православные… Буду править по правде и совести, без обид и несправедливостей.
Тут кто-то из толпы крикнул:
— Крест целуй, Василий Иванович! Крест целуй!
Подобная присяга, от древности
— И вы ж мне, православные, — и повернувшись к Татищеву, молвил негромко: — Объяви, присягаем в Успенском.
И направился с Лобного в сторону Фроловских ворот. А за ним шли бояре и густой лентой простой народ, призванный Татищевым к присяге. В воротах, поравнявшись со стражей, Шуйский сказал алебардщикам:
— Пропустите мой народ, следующий в Успенский, — и не надеясь на точное исполнение его приказа, повернулся к Скопину: — Миша, проследи.
И Скопин-Шуйский остался в воротах возле стражи. Чернь валила валом, не всякий день в Успенский зовут. Иной за всю жизнь не побывает.
В Успенском соборе набилось народу — не продохнуть. Митрополит Пафнутий, не ожидавший столь скорого решения обоюдной присяги, поскольку по чину надо было вершить это патриарху. Но патриарх еще не избран, собирались Филарета на место изгнанного Игнатия, но его унесло в Углич. Нашел время. Употел Пафнутий от свалившейся на него обязанности, а князь Шуйский шипит:
— Верши, святой отче. Не затягивай.
— Но хор в отсутствии, Василий Иванович.
— Довольно молитвы и креста, Пафнутий. Начинай. «Эк разохотился князь-от, — думает митрополит. — Словно за зайцем скачет. Так и быть, вручу ему посох и шапку, пусть тешится. А уж венчанье после пущай Филарет творит».
Послал священника Успенского собора отца Федора в ризницу, куда накануне был доставлен царский посох да шапка Мономаха. Прочел псалом «Радуйся праведные, о Господе», вручил посох Шуйскому, надел на голову шапку, алмазами сверкающую, провозгласил троекратно: «Ты наш царь!» Пригласив на царское место к слову государеву, тихо подвигнул: «Говори».
Обернулся Шуйский с царского места к народу, густо стоявшему, обалдело смотрящему на сияющий золотом иконостас, на картинки, писанные по стенам и столпам. Заговорил внезапно охрипшим голосом:
— Принимая царство под высокую руку нашу, обещаю владеть им по правде и совести, никому никогда не мстить ни словом, ни делом, оберегать державу нашу от врагов и супостатов, являть всенепременно заботу о сирых и обиженных, богатить казну государеву, поощрять торговлю и промыслы, судить только по справедливости и без суда боярского никого не казнить смертию. На том и целую крест животворящий вам — народу моему православному.
Слушает чернь присягу цареву, мало верит ей, но радуется: не боярам присягает царь, а им, простым людям. И завораживают их не слова, которые дальние и не дослышат, а убранство и великолепие главного собора державы, куда обычно путь им заказан. Нынче бояр раз-два и обчелся, более простой народ в храме. Поэтому потом под сомнением будет законность этой присяги царя — народу и народа — царю: «Эва у черни пути спрашивал, а бояре на что? Не осевки, чай, вятшие люди».
Первым же указом новоиспеченного царя было: «Убрать с площади труп самозванца и еретика Гришка Отрепьева, чтоб им и не воняло. Закопать за городом, могилу заровнять, из памяти выкинуть, ровно его и не было».