Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]
Шрифт:
Так мыслил он и терпеливо ждал всю ночь, затем весь день, пока над ямой не нависла тень.
– Ты жив еще, распоп? – с усмешкой вопросил Иоаким. – Али пора соборовать?
– Акимка, пес поганый, – беззлобно отозвался узник. – И здесь меня нашел! Ступай-ка в Чудов. Мне любо в этой яме.
Архимандрит обиделся.
– Коль любо – здесь подохнешь.
– Никто не ведает, кому и где конец. Сие Господня воля. Кому гореть в огне, тому не смерть в паршивой яме, – на сих словах распоп вздохнул. – Не властен ты над
– Мне государь тебя отдал, – признался Иоаким. – Что захочу, то сотворю с тобой.
– Врешь, сивый мерин!
– Не лаялся бы так, я в ночью палача послал с ножом иль колычем. Во сне бы умер, как святой. А коль меня поносишь, смерть лютая тебе. Эй, караульщик, хлеба не давать и к яме не пускать, кто в ни явился. Ну, ежли токмо государь…
– Уморишь гладом? – засмеялся он. – Я землю стану есть! И дождик пить! Царь в твои руки выдал, да сие напрасно. Господь меня не выдаст!
От злобы гневной архимандрит взбугал, как бык, вскочил в повозку и укатил с позором.
День минул и другой, седмица пролетела – никто не шел, лишь караульщик изредка склонялся, ровно над могилой.
– Ну что, распоп, живой?
А узник обреченный молился день и ночь, не ел, не пил, поелику и хлеба не давали, не спал и не справлял нужду, а сутки напролет поклоны бил, бряцая цепью. Просил, чтоб Бог услышал и удержал царя от брака, невесту чтоб прибрал, пока что чрево пусто, и чтоб Иоаким, пусть и палач, но получил бы посох с панагией, чтоб дочери духовной дал покой, защиту от греха, а на судьбу свою не жалился ничуть и лишь благодарил за муки.
Над дымною Москвой давно не зрели солнца, но над Боровском вдруг прорвался дым, разверзлась туча, и яркий луч упал на устье ямы.
– Се знак! – распоп воскликнул. – Се чудо суть! Знать, я святой, и крик мой Бог услышал! А Никон, сей холоп, меня хулил! Холоп, познавший власть!.. Я – суть пророк! И молвлю слово: покуда жив, не быть женитьбе царской! А Приданое Софьи я возьму, ибо нет более достойных!
Тут караульщик прибежал, взглянул в проран на солнце и шапку прочь.
– Се знак. Се знак!
– Да полно…
– Помилуй, Боже… Воистину святой! – он на колена пал. – Послушай, отче, покуда ты не сдох, дозволь мне рядом постоять, у ямы? Позреть, как молишься? Иль сразу научи молиться!
– На что тебе наука? Ужель замыслил поменять бердыш на сан священный?
– Ни, отче, беден я, нет званья и именья. А вразумишь, так помолюсь и выпрошу у Бога. Он злата даст, я ж брошу службу и пойду в купцы.
– Добро, я научу, коль выпустишь меня.
– Сие нельзя. Сам государь велел держать.
– Тогда влезай сюда. А прежде цепи возложи и глину со мной ешь, заместо хлеба. Тридесять лет не минет – научишься.
– Не можно так, – пожаловался стражник. – Я суть стрелец и должно мне служить…
– Ну, коли так, к Иоакиму ступай. Его проси. А он научит,
Стрелец бердыш свой поднял и прочь убрел. Весь божий день никто боле не шел, и токмо птицы залетали, в соломе просо поискать да отдышаться, ибо дна ямы дым не доставал и источался дух благостный. Распоп ел землю, из стенки ковыряя, а жажду утолял росой, спадавшей на солому. Господь не посылал дождей сим летом, поелику великий грех давно в Москве творился, и несведомые рабы Его роптали, де, мол, горит, суть торф.
В святое воскресенье, пред полночью, распоп молился и, когда встал, дабы сотворить коленопреклоненный земной поклон, вдруг плеть стегнула под коленки. Он лишь шатнулся и присел.
– Да кто там, Господи? Кто меня подсек?
– Се я, неужто не признал? – был голос женский. – Довольно помолился, в сей час же обернись, позри! Я смерть твоя.
Он обернулся и позрел. Но не старуху черную, а красну деву в льющихся шелках. Прелестна и мила, а в дланях – золотой сосуд вина!
– Ты смерть моя?!.
– Да ты ведь кликал, егда вчера молился? Я мимо шла, к стрельцу, что сторожит тебя. Уж больно заскорбел и в горе звал меня. Однако ж зов твой был сильней…
– Се верно, я кричал, – распоп отвел глаза. – Давно замыслил испытать тебя…
– Я в твоей власти вся, – Смерть изогнула стан. – Возьми сосуд, испей вина! А вкупе с ним – меня.
– Возьму! Токмо не здесь. Я жажду умереть не в скверной яме – на Красной площади. Пред царскими очами! Сведи меня туда.
– Чудная речь твоя, – Смерть спрятала вино. – Никто из смертных не просил свести куда-нибудь, совокуплялся там, где я застала, и счастлив был.
– А я тебе велю! – распоп расправил плечи. – Иль вон ступай, или веди на площадь!
Смерть отступила, соболья бровь в дугу.
– Ты властный муж… Да кто ты, право?
– Я – Аввакум, слыхала?
– Нет, не слыхала…
– Да как же, матушка? Вся Русь изведала, что значит Аввакум, и даже государь!
– Какое диво!.. А я ни сном, ни духом. Поведай же, кто ты?
– Расстрига я и ныне ссыльный, без звания и сана. Прозванье мне – суть Огнепальный!
– О, Господи, прости! Мне жутко стало… Да токмо продолжай! Кто и откуда ты?
Наручной цепью он Смерть обвил и сжал.
– Се ныне я опальный. Давно ль минуло время, егда в чести и силе был? Жизнь чудилась несносной, я зрел, как мелкие людишки, едва родившись, думают о смерти! То бишь, о тебе… А я страшился бытия такого. Я грезил подвигом! Меня купить хотели!
– И что же, не купили? – едва дыша, спросила Смерть.
Распоп сильнее цепь стянул и молвил не спеша:
– Сулили власть и сан высокий, коль троеперстие приму! Да шиш вот им! Власть не прельстила, ибо постиг я в ранней юности простую мудрость: чем боле власть, тем меньше воли!