Скорлупарь
Шрифт:
…Писец Грошек утонул назавтра после визита в дом Бубчик. В день его похорон за Франческой явились стражники. Вдова Грошека, благодаря ремеслу мужа обученная грамоте, написала донос в магистрат. Дескать, ее супруг ходил к известной кликуше, вернулся расстроенный – явно имела место ссора. Вскоре писец, трезвый, как стеклышко, и прекрасный пловец, пошел на дно. Не иначе, кликуша в отместку сглазила.
Умоляю провести дознание и наказать виновную.
Сперва дознаватель был вежлив и даже ласков. Давний указ, которым герцог брал сорентийских
Ночь она провела в казематах городской тюрьмы. Под землей. В темноте. Мокрые стены, затхлая сырость, запах тлена. Словно живьем в склепе замуровали. Дознаватель надеялся: ночь в темнице образумит упрямицу.
Франческа твердо стояла на своем: невиновна!
Дознаватель стал грустным и велел позвать палача. Ему не хотелось пытать старуху, но работа есть работа. Тем паче, от герцога пришло высочайшее повеление: допросить подозреваемую по всей строгости закона. Если не сознается – прибегнуть к пытке.
Кнут Франческа выдержала. Даже почти не кричала. Наготы стыдилась, это правда. Но виду старалась не подавать. Дознаватель вконец опечалился: когда-то Бубчик накликала ему продвижение по службе. Он до сих пор был благодарен женщине. Но что поделаешь? Нарушить порядок дознания? – нет, своя рубашка ближе к телу.
На дыбе она потеряла сознание. Очнулась, когда палач вправлял ей суставы.
– Хватит на сегодня, – с отчаянием махнул рукой дознаватель. – Отнесите ее в камеру. Дайте поесть. И воды – сколько попросит.
В сущности, он был неплохим человеком.
Утром ее снова привели в пыточную. Палач раскладывал инструменты, карлик-писарь деловито подрезал перо. Дознаватель мерил шагами комнату из угла в угол. Казалось, пытать собирались его. Когда палач раздул жаровню, Франческе стало плохо. Она поняла, что не выдержит. Признается. Реми, ее маленький Реми…
Дверь открылась, и в пыточную вошел граф д'Ориоль, младший сын государя. Ходили слухи, что молодой граф любит присутствовать на допросах, получая удовольствие от созерцания чужих мучений.
– Господин! Господин мой!
Она бы упала на колени, если б не веревки.
– Пощадите! Я все скажу, все! Вам скажу! Вам одному! Велите им выйти – я сознаюсь… Вам!..
Заинтригованный, граф жестом велел оставить его с подозреваемой наедине. Плотно затворив дверь, он взглянул на женщину:
– Говори. Если сглазить меня решила, старая – не советую. Овал Небес с овчинку покажется.
– Как можно, ваше сиятельство! Я признаться… от чистого сердца…
Молодые добрее, надеялась Франческа.
– Ну, признавайся, – граф заметно поскучнел. – Ты этого… Горчека? – со свету сжила?
– Грошека, ваше сиятельство. Нет, не я. Внук мой.
– Внук?
На лицо графа вернулся исчезнувший было интерес.
– Рассказывай. Если
– Мне и так помирать скоро. Внука моего пожалейте! Не виноват он!
– Как это – не виноват?! Сама сказала…
Граф д'Ориоль нахмурился.
– Сказала, господин. Реми без злого умысла… одержимый он…
Как ни странно, младший сын герцога сразу поверил старой кликуше. Ни на миг не усомнился в ее словах. И слово свое сдержал. К вечеру женщину отпустили; даже принесли официальные извинения.
А через день-два к ней явились гости.
– Гордись, старуха! – рассмеялся д'Ориоль, за спиной которого, радуясь потехе, веселилась свита. – Беру твоего внука в шуты. Великая честь для вас обоих. Ну, где мой дурак? Показывай!
– Извините, судари мои…
Кликуша встала и быстро покинула балкон. Через минуту она появилась во дворе, где сразу направилась к Кудлачу. Оттащив собаку к будке, Франческа укоротила цепь. Теперь пес не мог отойти от будки дальше, чем на пару шагов. Впрочем, он и не стремился: дрых без задних ног.
Оба мага, замолчав, следили за действиями хозяйки. Теперь и они слышали шум, приближавшийся к дому. Топот копыт, ржание коней, веселый гомон наездников. По чью душу спешат гости, Мускулюс не знал. Стражники на скамейке тоже всполошились, взялись за алебарды – но остыли, едва заметив пришельцев.
– Открывай ворота!
С десяток всадников гарцевали на улице, перебрасываясь шутками. Вельможа, приказавший открыть ворота, был молод и носил траур. Впрочем, то количество золота и драгоценных камней, которое он нацепил на себя, любой траур превращало в праздник. А белое перо на шляпе и вовсе говорило само за себя.
Подкрутив усы, щеголь с нетерпением заорал:
– Кому велено? Живо, ротозеи!
– Добро пожаловать, ваше сиятельство!.. – стражники бегом кинулись отворять. – Милости просим…
– Милости просим! – вторила им Франческа, низко кланяясь.
«Граф д'Ориоль, – понял Мускулюс. Он видел графа дважды: из окна ратуши, и позднее, в воспоминаниях гонца, черным силуэтом на фоне солнца. Но сомнений не возникало: да, это младший сын Карла Строгого. – За любимцем приехал…»
– Почему ворота открыты? – логика, по-видимому, не была сильным местом графа. – Плохо стережете, мерзавцы! А ну как арестанты удерут?
– Они смирные, ваше сиятельство! Чай пьют, с кренделями…
– Я вас самих!.. кренделем завью! – д'Ориоль въехал во двор, сопровождаемый двумя спутниками. – Эй, старуха! Где мой дурак? Где мой восхитительный дурак?! Я знаю, старуха, ты прячешь внука от моего сиятельного взора! Где он? Реми, идиот, развей мою хандру!..
Топча грядки, хохоча во всю глотку, граф напирал конем на кликушу. Франческа отступала, натянуто улыбаясь. У будки, брызжа слюной, захлебывался от лая Кудлач. То ли пес честно исполнял долг охранника, то ли у него были личные причины ненавидеть д'Ориоля, но рассвирепел Кудлач не на шутку.