Скорость освобождения: киберкультура на рубеже веков
Шрифт:
«Идея, согласно которой мы биологические машины, имеет большие последствия. Представим себе следующие вопросы. Какие права имеет биологическая машина? Какой долг и какие обязанности ей присущи? Какое достоинство может проявлять биологическая машина и какую любовь испытывать? Вся конституционная система прав, обязанностей и взаимного уважения основана на старомодной идее что мы полноценные личности а не машины».{782}
Кроме того, как он замечает, дегуманизация социальных аутсайдеров, которая часто служила прелюдией к их эксплуатации или истреблению, простирается и на природный мир, по мнению Кимбрелла уже десакрализированный «до того, как мы решили уничтожить его».{783} В этом свете фантазии о постэволюционной космической миграции, которые так забавляют Стеларка, Берроуза, Моравека и экстропийцев, демонстрируют то, что Эндрю Росс
«Почему… мы так страстно желаем избавиться от материальной основы нашей жизни именно в то время, когда вся ткань нашего мира — от почвы до озонового слоя — подвергается разрушению? Почему в то время, когда токсины и радиация проникают в самые отдалённые уголки наших клеток и экосистем, наблюдается такой энтузиазм по поводу самодостаточных космических колоний, бестелесного интеллекта и кибернетического будущего?»{785}
Томас Хайн отмечает в своём рассуждении о Моравеке, что предсказания робототехника, согласно которым «самопроивзодящиеся сверхразумные механизмы» с нашей культурной ДНК «расселятся по вселенной, оставив нас позади в клубах пыли», «превращают немыслимое в средство выживания. Он утверждает, что есть жизнь после жизни. Он уверяет, что если люди сделают Землю необитаемой для себя как организмов, то можно будет продолжить историю за счёт других средств. Ядерная война не будет уже таким препятствием, как и смерть любого рода. Появятся спасательные шлюпки для наших сознаний».{786}
Как даёт понять Хайн, существует равная вероятность, что мы, в отличие от Бриона Гайсина художника и соратника Уильяма Берроуза, не для того «здесь, чтобы идти». Вероятно, мы здесь остаёмся; остаёмся в этих телах, на этой планете. Социобиолог Эдвард О. Уилсон, занимающий почётную должность профессора науки в Гарварде, утверждает, что Земля «ограничена в ресурсах, определяющих качество жизни», и что одновременно с этим «учёные рассуждают о существовании практически безграничного количества других планетных систем, почти все из которых не подходят для жизни человека».{787} Он предупреждает:
«Многие из жизненно важных ресурсов Земли скоро почти истощатся, химическое состояние её атмосферы ухудшается, а численность людей уже достигла опасных показателей. Природные экосистемы, источники здоровой окружающей среды, необратимо деградируют… При сохранении таких тенденций через столетие Земле суждено стать весьма бедной планетой. Во всех уголках света всё чаще появляются свидетельства массового вымирания».{788}
Отрезвляющие оценки таких учёных как Уилсон заставляют задуматься о том, что даже киберкультура имеет свои границы. Но о границах не нравится думать никому, тем более Майклу Дж. Зею, профессору менежмента и исполнительному директору Института Экспансии в Морристауне, штат Нью-Джерси. В своей книге «Ухватываясь за будущее: О том, как грядущая революция в науке, технологии и промышленности расширит границы человеческого потенциала и преобразует планету» — само название этой книги превращает корпоративную футурологию в своего рода шутовство — Зей настаивает, что «человечество не обязано делать выбор между прогрессом и окружающей средой… По мере развития Макроиндустиальной эры общество начнёт развивать потенциал своих изобретений и использовать технологии для улучшения окружающей среды».{789}
Мрачные пророчества Уилсона и других учёных он называет не более чем антитехнологичными выпадами паникёров, боящимися прогресса, основанными на «обрывочных» свидетельствах: «Человечество скоро преодолеет нехватку ресурсов, биологические ограничения и саму природу».{790} Как проповедник безудержного «гиперпрогресса» Зей высмеивает идею о «жизни в гармонии с природой»; он непреклонный сторонник ветхозаветного догмата о том, что «человечеству, а не природе, принадлежит высшее право господствовать на планете… Вид должен признать ответственность, которую его уникальные способности и превосходящий разум предоставили ему для развития, для обогащения планеты и, в конечном итоге, для совершенствования вселенной».{791}
Заявление Зея о том, что «мы стоим у величайшего порога в истории человечества» перекликаются с утверждением редакторов Mondo о том, что «мы живём во времена особой стадии эволюции вида».{792} Само даже подозрение о каких-то границах заставляет Зея переходить на сторону случайных попутчиков,
Росс правильно делает, что с настороженностью относится к неоспоримым «природным» законам, освящающим социальное неравенство и ограничивающим возможности человека. Здоровый скептицизм по отношению как к «природным», так и социальным границам нужен как гарантия от поползновений на свободу личности. Но социальные границы оправдываются искусственно созданным недостатком; они вовсе не синонимичны природным границам, налагаемым взаимодействием биосферы с техносферой. В отличие от Зея и авторов Mondo признаёт, что мы находимся в ситуации «экологического кризиса», во многом, если не в целом, обязанного зашоренной индустриальной культуре с её пагубной идеологией бесконечного потребления, необузданного роста и неистощимых ресурсов — то есть, говоря вкратце, упрямому нежеланию признавать границы любого рода.{795} «Опустошительные последствия взгляда на мир как на простой склад сырья заставляют понять, что при сохранении современных тенденций капиталистического производства никакое пригодное для проживания будущее невозможно»,— пишет он.{796} (Росс так и не поясняет каким образом он собирается примирить экополитику с либеральной экономикой).
Постгуманистские образы освобождённого разума и Земли, превращающейся в голубую точку в зеркале заднего вида, суть сокровенные фантазии о конце границ, фантазии тех, кто находится (по крайней мере сейчас) в мире границ. Воображаемый отрыв от биологии, гравитации и двадцатого века посредством превращения людей в киборгов, трансформации и «загрузки» сознания сам по себе находится в сфере действия гравитации общественно-политических реальностей, моральных вопросов и экологических проблем современности. Как бы они ни старались отчалить от социальной пристани и устремиться вперёд на всех парусах, милленаристские научно-фантастические произведения таких «трансцендентальных» постгуманистов как Моравек, Виндж и экстропийцы остаются привязанными к земле, запутавшись в сети философских проблем: предположение Собчак о том, что существует опасность «объективизации до смерти» противопоставлено механистическому взгляду Моравека на людей как на объекты, сознание которых является результатом исключительно материальных процессов и, следовательно, воспроизводимо техническими средствами; вера Донны Хэрэвей в то, «что наша Земля действительно имеет пределы, что во Вселенной не существует других планет, на которых мы могли бы жить, и что скорость освобождения — это сметельно опасная фантазия», противопоставлена убеждению Зея о том, что природные ресурсы это сырьё экспансии и что «перемещение к Луне, планетам и звёздам представляет собой трансцендентный процесс, в котором наш вид исполняет своё предназначение».{797}
Безрассудные восклицания Зея могли бы послужить класическим примером того, что историк Лео Маркс называет «риторикой технологического возвышенного», гимнами прогрессу, которые вздымаются как «пена на волне крайнего самомнения, сметая на своём пути все опасения, проблемы и противоречия».{798} Гранича в своей наиболее торжественной форме с почти мистическим исступлением, эти хвалебные панегирики постэволюционного апофеоза формируют теологию катапультируемого сиденья. Это теология основана, как и многое в западной религиозной традиции, на презрении к телу и материальному миру. «Что станет с телом, когда сознание будет «загружено»?» — вопрошает Фьермедал в своём интервью с Моравеком. «Вам даже не захочется его пробуждать после успешного копирования,— отвечает эксперт по роботам. — Оно такое низменное».{799}
Любопытно, что несмотря на свой редукционизм, трансцендентальный постгуманизм страдает от картезианского смешения разума и духа. Как заметил Хайн, весьма странно, что недвусмысленный научный редукционизм должен: «обладать эффектом возродившегося в новой форме дуализма, согласно которому человеческое сознание может существовать отдельно от организма, в котором оно возникло. Таким образом сознание ставится примерно в то же положение, которое, например, в христианской мысли занимает душа… Конечно, различий больше, чем сходств… Но в одном важном моменте эти две идеи подобны: обе они склоняются к тому, чтобы обесценить тело и жизнь человеческих существ на Земле… Оба убеждения стремятся принизить физическую реальность и возвысить абстракцию».{800}