Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
— Умные люди посоветовали напоить его, заразу, в усмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает?
Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой.
— Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
— Пусть нажрется как следует.
Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Та была гордостью Мало-Коптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная
— Все, отрубился, — сообщил Константин.
Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
— Нам бы с тобой посидеть да старое вспомнить, поговорить по душам, — вздохнул Константин.
— А что мешает? — поинтересовался Александр.
— Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь. Когда ты вот так навещаешь, я сразу щипачем себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, но помнил все, опасался, не считал себя полноправным.
— Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента видишь.
— Но пришел-таки из-за Леньки Жбана?
— Из-за него.
— Жалко мне его, Саня, — коллеги, как говорится, были. И черт дернул в это меховое дело лезть!
— Считаешь, содельщики порешили?
— Больше некому. Кодла больно противная — всякой твари по паре.
— Про правило ничего не слыхал?
— Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать — наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
— Про остаток откуда знаешь?
— А на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его, наверняка, самый глупый, дурачок подставленный.
— Кем? Столбом?
— Вряд ли. Столб на дне. Показываться не будет.
— Тогда Цыган. Больше некому.
— Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
— Тогда кто же?
— Черт его знает.
— Да, дела, — подвел черту Александр. Помолчали.
— Не помог? — жалостно спросил Константин.
— Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
— Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
— Найти-то найду. Доказывать тяжело придется. Пойдем, Костя, домой, — предложил Александр.
Константин посмотрел сверху:
— Скучный ты, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.
— С вами постареешь.
— Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, покормлю хоть.
— Я еще и дома не был, Костя…
«Лайф» был роскошен. На меловой глянцевой бумаге помещались кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские буквы выглядели франтами. И запах от журнала шел не наш — иностранный.
— Откуда? — вяло поинтересовалась Яна.
— Стригся вчера
Алик спросил:
— А на кой он тебе ляд? Ты ж в английском — ни уха, ни рыла.
— Не говори, не говори, кое-что понял, по картинкам, — Андрей засуетился и стал листать журнал. — Глядите.
Кинооператор Виктор поставил пластинку. Застучал барабан, завыли довоенные негры, и саксафон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все встало на места, ибо запели довоенные негры о смысле жизни, выкрикивая бессмысленные на слух слова.
Яна задумчиво глядела на Андрея.
— Все-таки ты зря, — произнесла она, продолжая рассматривать Андрея.
Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся и спросил:
— Что — «зря»?
— С «Лайфом». Ты уверен, что за тобой не следят?
Андрей презрительно пожал плечами, презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Алик подобрался. Охота началась.
— Кто-нибудь был в предбаннике, кроме тебя? — жестко поинтересовался Дима.
— Крутились там всякие… Но, когда я брал, никого не было.
— Абсолютно никого? — настойчиво поинтересовалась Яна.
— Абсолютно… — Андрею становилось явно не по себе.
— Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными, или незамеченными, — включился в облаву Сергей.
— Какие еще люди? — затравленно вопросил Андрей.
— Наши люди, — спокойно ответила Яна.
— Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем здесь состав преступления?
Все молчали.
— Ерунда все это, — успокаивая себя, подвел черту Андрей, — не те теперь времена наступают.
— Ты о чем это? — спросил Дима. Был он ясен и добр.
— А в чем дело?! Что я такого сделал?! В чем меня можно обвинить? Я свободный человек и делаю то, что хочу. Не те теперь времена.
— Времена, действительно, не те. Зато мы — все те же. — Алик вяло ковырял крабовую лапшу. — Что ты суетишься? Ну, вызовут тебя, куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела.
Игра становилась скучной. Слишком быстро Андрей взял крючок.
— Я пойду, — сказал Алик и поднялся.
Еще было десять часов вечера, впереди разговоры и споры, всего этого было жалко, и себя жалко — настроение тоскливое, но Алик еще раз повторил:
— Я пойду.
Он вышел в коридор темной коммунальной квартиры. Пусто — пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу. Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел «Сегодня Сонечка справляет аманины». В комнате дружно рявкнули припев.
Он шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, что ноги его, шагающие по лужам, уже промокли.
По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку: отражались фонари, блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно.