Скованный ночью
Шрифт:
В углу валялся красный детский носок. Он не мог иметь отношения к Джимми, потому что оброс пылью и лежал здесь давно.
Когда мы шли к двери гостиной, Бобби сказал:
— Вчера купил новую доску.
— Конец света. Ты ходил в магазин?
— Друзья в Хоби сделали это за меня.
— Хорошая? — спросил я, проводя его в столовую.
— Еще не распаковал.
В углу потолка виднелось несколько таких же коконов, как и в гостиной. Каждый из них был длиной от восьми до десяти сантиметров и шириной с толстую сосиску.
До сих пор такие конструкции
— Аж мурашки по спине, — сказал Бобби.
Внутри пары коконов виднелись темные пятна, изогнутые в форме вопросительного знака, но они были так плотно запечатаны, что я не смог разглядеть подробности.
— Видишь что-то двигающееся?
— Нет.
— Я тоже.
— Может, они мертвые.
— Ага, — не слишком убежденно сказал я. — Просто несколько больших, мертвых, недоделанных мотыльков.
— Мотыльков?
— А чего же еще? — спросил я.
— Больно здоровые.
— Может быть, новый вид. Более крупный. Превращаются.
— Насекомые? Превращаются?
— Люди, собаки, птицы, обезьяны. А насекомые чем хуже?
Бобби нахмурился и обдумал эту мысль.
— Пожалуй, имеет смысл запастись парой лишних шерстяных свитеров.
Сознание того, что я находился в этих комнатах, не имея представления о жирных коконах над головой, заставило меня испытать приступ тошноты. Я сам не знал, почему эта мысль вызывала у меня такое омерзение. В конце концов, никакое насекомое не могло бы пригвоздить меня к стене и заключить в удушающий кокон. С другой стороны, это был Уиверн, в котором возможно все.
Впрочем, тошноту могла вызвать и доносившаяся с кухни вонь. Я забыл, насколько она сильна.
Держа ружье в правой руке и прикрывая левой рот и нос, Бобби потребовал:
— Скажи, что хуже не будет.
— Не будет.
— И так достаточно.
— О да.
— Давай поживей.
Едва я отвел луч от кокона, как мне показалось, что одна из темных скрюченных запятых пошевелилась.
Я снова осветил потолок.
Никто из таинственных насекомых не двигался.
Бобби спросил:
— Что, дрейфишь?
— А ты нет?
— Бр-р-р!
Мы вошли на кухню с трескучим линолеумом. Стоявший в воздухе запах разложения был густым, как чад прогорклого жира в какой-нибудь придорожной забегаловке.
Прежде чем искать источник вони, я осветил потолок. В его дальнем углу виднелись те же коконы, что и в предыдущих двух комнатах. Тридцать-сорок. Большинство имело восемь-десять сантиметров в длину; несколько штук было вдвое меньше. Еще двадцать разместилось в самом центре, у остатков лампы дневного света.
— Плохо дело, — сказал Бобби.
Я опустил фонарик и тут же увидел источник тошнотворного запаха. У раковины лежал распростертый труп.
Сначала я подумал, что этого человека убили коконы. Мне представилось, что во рту у мужчины торчит шелковый кляп, уши забиты желтовато-белыми хлопьями, а из носа лезут нитки.
Однако коконы оказались тут ни при чем. Это было самоубийство.
У живота мужчины лежал револьвер, и распухший указательный палец все еще
В прошлый раз я прошел к черному ходу, взялся за ручку и остановился, когда на стекло упала тень обезьяны. Подходя к двери, а потом пятясь от нее, я прошел в нескольких сантиметрах от трупа и едва не наступил на него.
— Именно этого ты и ждал? — глухо спросил Бобби, по-прежнему прикрывая лицо рукой.
— Нет.
Я сам не знал, чего ждал, но в глубоких подвалах моего воображения гнездились картины и похуже. Увидев труп, я испытал облегчение; мое подсознание предвидело нечто более ужасное.
Белые кроссовки, легкие хлопчатобумажные брюки, вязаный красно-зеленый свитер… Мертвец лежал на спине, вытянув левую руку ладонью вверх, словно просил милостыню. Одежда плотно облегала его тело, и он казался толстым, но это было делом бактерий — труп распирали газы.
Его лицо распухло, темные глаза вылезли из орбит, язык вывалился наружу сквозь растянутые в гримасе губы и оскаленные зубы. Изо рта и ноздрей вытекала вызванная разложением сукровица, которую неопытные люди часто принимают за кровь. Кожа была бледно-зеленой, а местами зеленовато-черной, что также вызывалось разложением крови в венах и артериях.
— Сколько он пролежал здесь? Неделю-другую? — спросил Бобби.
— Меньше. Дня три-четыре.
На прошедшей неделе погода стояла обычная; ни жара, ни холод не влияли на разложение, и оно шло как полагается. Если бы этот человек умер давно, вся его плоть стала бы зеленовато-черной, а местами совершенно почернела бы. Состояние кожи и волос позволяли мне с уверенностью определить дату самоубийства.
— Все еще держишь в голове «Судебную медицину»?
— Держу.
Я почерпнул эти сведения в четырнадцать лет. В этом возрасте мальчишки обожают читать и смотреть «ужастики». Степень взрослости у подростков мужского пола определяется способностью выдержать зрелища и идеи, которые являются проверкой на смелость, присутствие духа и отсутствие брезгливости. В те дни мы с Бобби были поклонниками книг Г. П. Лавкрафта, биологически точных картин Г. Р. Джаджера и дешевых мексиканских фильмов с огромным количеством кровавых убийств.
Со временем мы переросли это увлечение (в отличие от других увлечений юности), но в те дни я узнал смерть лучше, чем Бобби, потому что от «ужастиков» перешел к чтению серьезных книг. Я изучил историю и технику изготовления мумий и бальзамирования, а также жуткие подробности Великой Чумы, в 1348–1350 годах уничтожившей половину Европы.
Теперь мне понятно, что это стремление было вызвано надеждой смириться с собственной смертностью. Задолго до наступления отрочества я знал, что каждый из нас подобен песку в часах, неуклонно текущему из верхнего шарика в нижний, и что перемычка в моих часах шире, чем в часах других людей, а песок течет быстрее. Эта истина слишком тяжела для ребенка, и я рассчитывал, что профессиональное изучение смерти поможет мне избавиться от ужаса перед ней.