Скованный ночью
Шрифт:
Этот овоид имел тридцать шесть метров в длину, чуть меньше восемнадцати в самом широком месте и сужался с обоих концов. Стены, потолок и пол искривлялись так плавно, что складывалось полное впечатление, будто ты находишься в пустой скорлупе гигантского яйца.
Все поверхности были покрыты молочно-золотистым прозрачным веществом, толщина которого, судя по проему, составляла около семи-восьми сантиметров и так крепко соединялась с бетоном, что не было видно шва.
Свет наших фонарей отражался от тщательно отполированного покрытия и одновременно проникал в этот экзотический материал, колебался
Очарованный неземной красотой этого зрелища, Бобби шагнул в комнату.
Хотя этот блистающий материал казался скользким, как мокрый фарфор, скользким он не был. Наоборот, временами (но не всегда) пол льнул к нашим ногам, словно глина, и притягивал их, как магнит притягивает железо.
— Стукни по нему, — негромко сказал я.
Эти слова отразились от стен, потолка, пола и вернулись ко мне в уши с разных сторон.
Бобби недоуменно замигал.
— Давай. Вперед. Стволом ружья, — подсказал я. — Стукни!
— Это же стекло, — возразил Бобби.
— Если и стекло, то небьющееся.
Он неохотно ткнул дулом ружья в пол.
Раздался тихий звон, возникший одновременно во всех углах огромного помещения. Затем он ослабел, сменившись многозначительной тишиной, как будто колокола возвестили о наступлении великого праздника или прибытии очень важной персоны.
— Сильнее, — сказал я.
Когда он снова стукнул об пол стальным стволом, звон прозвучал громче, словно в трубе органа: гармонично, чарующе и в то же время странно, как музыка с другого конца Вселенной.
Едва звук умолк, снова сменившись напряженной тишиной, Бобби присел на корточки и погладил ладонью то место, которого коснулось дуло.
— Не раскололось.
Я сказал:
— Можешь молотить по нему кувалдой, скрести ножом, царапать острием — на нем не останется ни царапинки.
— Ты делал все это?
— Даже сверлил ручной дрелью.
— Ты разрушитель.
— Это у нас семейное.
Прижав ладонь к разным местам пола, Бобби пробормотал:
— Он слегка теплый.
Бетонные здания Форт-Уиверна даже жаркими летними ночами были холодны, как пещеры, и могли бы служить винными погребами; холод пронизывал тебя тем сильнее, чем больше ты боялся здешних мест. Все другие поверхности в этих подвалах, за исключением овальной комнаты, были ледяными на ощупь.
— Пол всегда теплый, — сказал я, — но в комнате холодно, как будто тепло не распространяется по воздуху. Непонятно, как этот материал может хранить тепло через восемнадцать месяцев после закрытия базы.
— Ты же сам чувствуешь… в этом есть энергия.
— Здесь нет ни электричества, ни газа. Ни труб отопления, ни котельных,
Бобби поднялся с корточек и прошел дальше, освещая фонарем пол, стены и потолок.
Однако, несмотря на два фонаря и необычно высокую отражательную способность материала, в комнате царили тени. В искривленных поверхностях плавали пунктиры, лепестки, гирлянды и булавочные головки, напоминавшие светлячков. Они были по преимуществу золотыми и желтыми, но попадались красные, а в дальних углах даже сапфировые. Это было похоже на фейерверк, слизываемый и поглощаемый ночным небом, ошеломляющий, но не рассеивающий темноту.
Бобби задумчиво сказал:
— Она большая, как концертный зал.
— Не совсем. Она кажется больше, чем есть на самом деле, потому что все поверхности искривляются.
Едва я вымолвил эти слова, как в помещении изменилась акустика. Эхо моих слов превратилось в шепот и быстро угасло, да и мой голос утратил громкость. Казалось, воздух уплотнился и стал передавать звук хуже, чем раньше.
— Что случилось? — спросил Бобби. Его голос тоже прозвучал сдавленно и глухо, как в трубке испорченного телефона.
— Не знаю, — хотя я едва не кричал, звук оставался тусклым и таким же громким, как если бы я говорил нормально.
Я бы решил, что повышение плотности воздуха — плод моего воображения, если бы не почувствовал, что стало трудно дышать. Удушья не было, но мне приходилось делать усилие, чтобы втягивать в себя воздух и выдыхать его. С каждым вдохом я делал инстинктивное глотательное движение; воздух напоминал жидкость, и нужно было проталкивать его внутрь. Он скользил по горлу, как глоток холодной воды. Каждый вдох давался с трудом, словно легкие наполнялись не газом, а жидкостью. Закончив вдох, я чувствовал жгучее желание избавиться от этого воздуха, извергнуть его, как будто я тонул. А выдыхал я с таким звуком, словно полоскал горло.
Давление.
Несмотря на растущий страх, голова у меня работала достаточно ясно, и я понял, что никакой алхимик не превращал газ в жидкость, а просто неожиданно увеличилось давление, как будто слой земной атмосферы удвоился, утроился и начал жать на нас так, что затрещали кости. Барабанные перепонки вибрировали, в лобных пазухах пульсировала кровь, призрачные пальцы выдавливали глазные яблоки и зажимали ноздри после каждого выдоха.
У меня задрожали, а затем подогнулись колени. Плечи ссутулились под невидимым грузом. Руки повисли по швам, как плети. Фонарик выпал из пальцев, упал на пол и беззвучно закрутился на месте, потому что я больше не слышал никаких звуков, даже стука собственного сердца.
И тут все кончилось.
Давление снова пришло в норму.
Я со свистом втянул в себя воздух. Бобби сделал то же самое.
Он тоже уронил фонарь, но ружье держал мертвой хваткой.
— Дерьмо! — выпалил он.
— Ага.
— Дерьмо.
— Ага.
— Что это было?
— Не знаю.
— Такое уже бывало?
— Нет.
— Дерьмо.
— Ага, — сказал я, радуясь тому, что могу наполнить легкие.
Хотя наши фонари лежали на полу, количество римских свеч, катящихся колес, серпантинов, шутих и световых спиралей на полу и стенах не уменьшалось.