Скованный ночью
Шрифт:
Вести машину должна была Саша, потому что только она знала место встречи на шоссе Гадденбека.
Когда Бобби, медленно переставляя ноги, вошел в гараж, на нем снова были пуловер и гавайка.
— Тебе там будет удобно? — спросил я, кивнув на заднее сиденье.
— Я бы слегка вздремнул.
Разместившись рядом с сиденьем водителя, я распластался в кресле, приняв классическую позу бегущего из тюрьмы, и только тут ощутил, что тело у меня болит от макушки до самых пяток. Однако я был жив. Раньше мне казалось, что не всем нам суждено выбраться из дома Стэнуиков с целыми мозгами и сердцами, но я ошибся. Когда речь идет о предчувствии катастрофы, кошкам доверять можно, а опасениям Кристофера Сноу нельзя. И слава богу.
Едва Саша завела мотор,
Когда Саша с помощью дистанционного пульта открывала автоматическую дверь гаража, я спросил ее:
— Ты о’кей?
— Нет.
— Хорошо.
Я знал, что физических повреждений у нее нет; ответ Саши относился к ее эмоциональному состоянию. Убив Тома Элиота, Саша сделала единственное, что могла. Спасла, может быть, не одного из нас и избавила священника от ужасной необходимости покончить с собой. Однако эти три выстрела дались ей нелегко — теперь она ощущала тяжкое бремя моральной ответственности. Не вины. Она была достаточно умна и понимала, что в сделанном ею никакой вины нет. Но Саша знала и другое: даже в хороших поступках есть то, что ранит душу и оставляет шрамы на сердце. Если бы она ответила на мой вопрос улыбкой и заверениями, что все в порядке, она не была бы той Сашей Гуделл, которую я люблю, и у меня были бы причины подозревать, что она «превращается».
Мы ехали через Мунлайт-Бей молча, занятые собственными мыслями.
В паре миль от дома Стэнуиков кошка потеряла интерес к тому, что происходит впереди. Она удивила меня, прыгнув ко мне на грудь и уставившись в глаза.
Мангоджерри смотрела на меня не мигая. Я долго выдерживал этот взгляд и гадал, о чем она думает.
Ее способ мышления, несмотря на высокий интеллект, должен радикально отличаться от нашего. Она воспринимает этот мир с другой точки зрения, которая чужда нам так же, как точка зрения инопланетянина. Она живет одним днем, не ощущая груза человеческой истории, философии, триумфов, трагедий, благих намерений, глупости, жадности, зависти и тщеславия; должно быть, она свободна от бремени. Дика и в то же время цивилизованна. Она ближе к природе, чем мы; следовательно, она не питает иллюзий, знает, что жизнь тяжела и что природа прекрасна, но равнодушна. Хотя Рузвельт говорит, что из Уиверна сбежали и другие кошки, их не может быть много. Если Мангоджерри такое же исключение из представителей своего вида, как и Орсон, то, несмотря на присущую кошкам привычку к самостоятельности, это маленькое создание должно временами ощущать страшное одиночество.
Когда я начал гладить кошку, Мангоджерри отвела глаза и свернулась у меня на груди. Она была маленькой и теплой, и я ощущал биение ее сердца не только ладонью, но и всем телом.
Я не специалист по общению с животными, но, кажется, знаю, почему Мангоджерри привела нас к дому Стэнуиков. Мы оказались там не для того, чтобы стать свидетелями смерти, а чтобы сделать то единственное, что было необходимо отцу Тому Элиоту.
С незапамятных времен люди подозревали, что некоторые животные обладают по крайней мере одним чувством, дополняющим наши. Восприятием вещей, которых мы не видим. Предвидением.
Соединим это шестое чувство с интеллектом и предположим, что с ростом ума растет и совесть. Проходя мимо дома Стэнуиков, Мангоджерри могла почувствовать умственную, душевную и физическую боль отца Тома Элиота и понять, что этому страдающему человеку необходимо избавление.
Или все это чушь?
Впрочем, в отношении Мангоджерри я могу быть прав и не прав одновременно.
«Кошки знают правду».
Глава 23
Шоссе Гадденбека — пустынная полоса гудрона с двухрядным движением, тянущаяся на восток вдоль южной границы Форт-Уиверна, а затем сворачивающая на юго-восток, к нескольким ранчо в наименее населенной части штата. Летняя жара, зимние дожди и бич Калифорнии —
Мы ехали, не видя фар встречных машин. Вдруг Саша резко затормозила, остановилась и сказала:
— Гляньте-ка.
Я выпрямился. То же сделали Бобби и Рузвельт, а Мангоджерри тревожно всмотрелась в лобовое стекло. Тем временем Саша дала задний ход и вернулась метров на пять.
— Чуть не переехала их, — пробормотала она.
Фары освещали такое количество лежавших на дороге змей, которого хватило бы, чтобы заполнить террариумы всех зоопарков страны.
Облокотясь на переднее сиденье, Бобби тихонько присвистнул и сказал:
— Должно быть, где-то здесь открылись ворота ада.
— Все гремучки? — спросил Рузвельт, снимая компресс с распухшего глаза и прищуриваясь.
— Трудно сказать, — ответила Саша. — Но похоже, что так.
Мангоджерри встала лапами на мое правое колено, передние поставила на приборную доску, вытянула голову и издала один из характерных кошачьих звуков — полушипение-полурычание, означавшее крайнюю степень омерзения.
Даже с расстояния метров в семь-восемь было невозможно подсчитать количество копошившихся на шоссе ядовитых змей, но вылезать из машины и производить точную перепись мне как-то не хотелось. На первый взгляд их было от семидесяти до ста.
По опыту я знал, что гремучие змеи скорее вольные охотники и, как правило, не собираются вместе. Сразу несколько штук может увидеть лишь тот, кому посчастливится наступить в их гнездо; однако никакое гнездо не смогло бы вместить такое количество пресмыкающихся.
Но поведение этих гадов было еще более странным, чем то, что они собрались под открытым небом. Они извивались и ползали друг через друга, образуя медленно и сладострастно копошащуюся массу; среди этих заплетенных кос одновременно поднимались в воздух восемь-десять голов и три-четыре длинные шеи. Они щелкали челюстями, обнажали клыки, выбрасывали языки и снова опускались в кучу, а на смену им приходили новые, не менее злобные; один наряд часовых сменялся другим.
Было похоже, что Медуза из классического древнегреческого мифа прилегла вздремнуть на шоссе Гадденбека, бросив свою затейливую прическу из змей на произвол судьбы.
— Ты хочешь проехать через них? — спросил я.
— Едва ли, — ответила Саша.
— Закрой все форточки и вперед, — предложил Бобби. — Добрая будет охота.
Рузвельт ответил:
— Моя мама всегда говорит: «Терпение вознаграждается».
— Змеи здесь не из-за нас, — сказал я. — Им нет до нас дела. Они нам не мешают. Просто мы попали сюда в неудачное время. Они уползут, и скорее раньше, чем позже.
Бобби похлопал меня по плечу.
— Малый, ма Рузвельта выражается куда лаконичней.
Каждая змея, занимавшая позицию стража, тут же обращала внимание на нас. В зависимости от угла падения света их глаза горели или вспыхивали красным, белым, реже зеленым пламенем, как самоцветы.
Я догадывался, что их привлекает свет. Пустынные гремучки, как и большинство змей, почти глухие. Но видят они хорошо, особенно по ночам, когда их щелевидные зрачки расширяются, повышая чувствительность сетчатки. Чутье у змей, может быть, и не такое тонкое, как у собак. Во всяком случае, их редко пускают по следу сбежавших из тюрьмы или заставляют обнюхивать багаж в поисках контрабанды; однако кроме неплохого носа у них есть еще один орган обоняния — орган Якобсона, который состоит из двух мешочков, выстланных чувствительной тканью и расположенных в небе. Именно поэтому змеи так часто высовывают раздвоенный язык: этот язык вылизывает из воздуха микроскопические частички, несущие запах, и доставляет их к мешочкам, которые анализируют гроздья молекул на вкус. Сейчас гремучие змеи то и дело лизали воздух, ловя наш запах и пытаясь решить, насколько лакомая добыча скрывается за светом фар.