Скрещение судеб
Шрифт:
Но вот что писал Мур:
«Друзей и товарищей ни в школе, ни в другой среде нет. Школа — очень плохая, так что это понятно, «интеллигенты» же (молодые) неимоверно скучны и, главное, плоско и несамостоятельно мыслят… Так что «поле действия» мое крайне узко. Впрочем, не жалуюсь ничуть и довольствуюсь компанией «взрослых высоколобых» и своей собственной…»
«Живу крайне скучно; впрочем, как всегда это было…» — мотив скуки не раз возникает в его письмах, — ему скучно и со школьниками, и с молодыми интеллектуалами, и с писателями. Он, собственно говоря, повторяет свою мать. Ей ведь тоже почти всегда было скучно: в любой компании, в любой среде она чувствовала себя одинокой. Да, она увлекалась людьми, но увлекалась-то она не теми, какими эти люди были, а теми, какими она их сама создавала для себя, а Мур этого не умеет и страдает от этого! Он пишет Муле: «Исключительно тяжело одному —
Но не только гены в нем говорили. Тут еще и воспитание сказывалось. Ведь Марина Ивановна с детства изолировала его от сверстников, она хотела быть для него всем, заменить ему всех! Ему еще и трех месяцев не было, когда она писала: «…сегодня я поймала себя на том, что я уже мечтаю об острове с ним, настоящем, чтобы ему никого(оцените малодушие!) было, кроме меня, любить. А он, конечно, будет любить всех актрис («поэтесс» — нет, ручаюсь, и не потому, что объестся мной, в иномсмысле — вкус отобью: испорчу), всех актрис подряд, и когда-нибудь пойдет в солдаты. А может быть — займется революцией — или контрреволюцией (что при моем темпераменте — то же) — и будет сидеть в тюрьме, а я буду носить передачу. Словом — terra incognita. И эту terr’у incognit’у держать на руках!..»
Terra incognita оказался еесыном, более ее, чем была Аля, которой она «в детстве гордилась, даже чванилась, этого — страстно— люблю». Она хотела сына с какой-то неистовостью, впрочем, как и всего, чего хотела в жизни. С какой-то поистине мужской, не женской страстью она хотела продолжить свой род, цветаевский род, себя самое в сыне, еесыне — слепке с ней самой! Она отчаивалась, когда ей казалось, что это будет не еесын, и писала Ольге Черновой-Колбасиной: «…Мой сын ведет себя в моем чреве исключительно тихо, из чего заключаю, что опять не в меня! — Я серьезно. — Конечно, у С. [121] глаза лучше (и характер лучше!), и т. д., но это все-таки на другого работать, а я бы хотела на себя…»
121
У Сергея Яковлевича.
И когда Мур еще не родился: «Иногда, ловлю себя на мечтах о няньке, думаю: а вдруг он эту няньку будет любить больше, чем меня? — и сразу: не надо няньки! И сразу: видение ужасныхутр, без стихов, с пеленками — и опять cri de coeur [122] : няньку! Няньки, конечно, не будет, а стихи, конечно, будут, — иначе моя жизнь была бы не моя, и я была бы не я».
«Этого мальчика я себе выхотела, заказала…» — писала она. И когда ему уже два месяца: «Очень похож на меня, следовательно — на любителя».
122
Крик души. ( фр.).
А Сергей Яковлевич писал: «Наш мальчик Вам бы очень понравился. Ни одной моей черты, и все от Марины: глаза, нос, губы, руки, брови и пр. Маленький Марин Цветаев…»
Да, Мур был похож на Марину Ивановну, и внешне похож и характером во многом повторил ее, хотя от этого повтора ей и приходилось иной раз нелегко, как, впрочем, и ее отцу от нее!.. Мур был мальчишка, и конечно же у него все получалось грубее, резче и дерзче, и, быть может, ей было труднее, чем ее отцу с ней, но она радовалась этому повтору, гордилась: мой, в меня. Она, по-видимому, не очень-то отдавала себя отчет в том, как он такой вот — в нее — будет жить в этой жизни без ее гения, без ее возможности постоянно пребывать на Эверестах, только иногда спускаясь на землю и вновь уносясь прочь от реальной жизни… Но Мур и в этом уже начинает ее повторять, уже в Ташкенте он начинает «творить». «Рисовать не рисую, но много пишу всякой всячины — и стихи, и «эссе», уже целый сборник собрался…
123
Тетрадь со стихами и две тетради с ташкентскими дневниками — пропали.
«…Рослый, крепкий, чернобровый. Он мне показался совсем взрослым. Иногда Мур ходил на заседания литературного кружка во Дворец пионеров, но я не помню, чтобы он там читал что-нибудь свое. Не помню, чтобы он участвовал в обсуждении. Зато его можно встретить было на улицах Ташкента, оживленно беседующим с кем-нибудь из нас. Он присматривался к пишущим старшеклассникам, сравнивал нас, хотел определить, кто из нас самый талантливый. Он так и говорил: «из нас».
Он читал мне страницы из своих дневников. Он был как-то не по-русски аккуратен, и его рукописи выглядели как книги с пронумерованными страницами, с полями и, помнится, без единой помарки. В дневнике была какая-то понравившаяся мне запись об Ахматовой, рассуждения о будущем Европы после Победы (Мур надеялся, что дружба между союзниками, сохранится и в мирное время), высказывания встреченных им знаменитых людей. Все это должно было ему пригодиться для будущей работы. Он писал одновременно два романа: один — из французской жизни (начинался роман с разговора в кафе за аперитивом), другой — из русской. Мур мечтал посвятить всю свою жизнь пропагандированию (это его слово) французской культуры в России и русской — во Франции. Отрывки из «русского» и «французского» романов не запомнились. Мур стремился объективно изобразить чью-то чужую жизнь, не похожую на его собственную. Четко, довольно подробно и без тени лиризма.
Запомнился мне порядок в его комнатке, в книгах, в бумагах. Мне бы так!
В беседах мы совсем не касались наших собственных судеб. Иногда он цитировал стихи своей матери, так же как и стихи других поэтов. Я не говорил с ним о ней.
Он удивился, что я еще не читал двух любимых им французских романистов: Жюля Ромэна и Монтерлана. Дал мне почитать «Холостяки» Монтерлана, восхищался юмором и мастерством построения интриги у Жюля Ромэна: два подвыпивших молодца видят на карте Франции кружок, который их почему-то раздражает, узнают название городка, едут туда, и бог знает что начинается в этом городке!
В Муре всегда чувствовалась независимость и присущая этому возрасту энергия самоутверждения. И в чужом мнении, и — прежде всего — в своем собственном. Во всем ему хотелось быть и казаться совершенно взрослым».
О двух романах, которые писал Мур, вспоминала и Лидия Григорьевна Бать. А Изя Крамов в одном из писем тех лет пишет, что познакомился с любопытным парнем, сыном Цветаевой, ему с ним интересно, ему нравится, что тот «с прицелом в будущее», то есть знает, что будет делать в жизни, знает, что будет писать, и уже пишет.
Мур говорил товарищам, что надо собирать фотографии, записывать разговоры, хранить бумаги, что все это когда-нибудь будет дороже того, что мы сможем придумать и написать.
Мур много читает: «Достоевского, Грина, сейчас с удовольствием читаю замечательную книгу Кронина «Цитадель» (перевод с английского). Сам много пишу, преимущественно стихов, так, пробы ради. Принялся за фундаментальное изучение правил французской грамматики; собираюсь вновь заняться изучением английского языка, это необходимо. Одно время занимался практикой французского языка с madame Толстой: она премилая женщина…»
Он читает «Золя, Чехова и, конечно, любимого Малларме и компанию (Бодлер, Верлен, Валери, Готье)». Грустит по Столетникову переулку, где помещалась тогда библиотека иностранной литературы: в Ташкенте трудно доставать французские книги. «Сейчас принялся за Салтыкова-Щедрина; у него рассказы, почти что чеховской марки. Кстати, Анна Ахматова на мой вопрос, любит ли она Щедрина, ответила, что да, любит, — как фантаста (!): «Прочтите его «Современную идиллию». Прочтем, прочтем. С большим удовольствием перечел «Контрапункт» О. Хаксли — преумная книга и прескорбная…»