Скрипачка
Шрифт:
Двери автобуса медленно, будто с неохотой, разъехались в стороны, и толпа хлынула на выход, увлекая за собой девушек.
— Сколько времени было свободного на неделе, так нет, непременно нужно было дождаться рабочего дня, — укорила Алька подругу, оглядываясь по сторонам. — Так бы утром поехали, а теперь смотри, уже темнеет. Сейчас сто лет будем искать улицу и дом.
— А ты хотела, чтобы мы заявились к кретовской жене сразу после похорон?
— Но это же бывшая жена!
— Это ровным счетом ничего не значит. Можно и нынешней женой быть, а на смерть супруга дорогого наплевать, а бывает
В телефонном разговоре с Зинаидой Ильиничной Алька, по Ленкиному наущению, сказала, что они внештатно сотрудничают в журнале «Музыкальное обозрение» и желают написать статью о своем безвременно погибшем дирижере. Зинаида Ильинична была довольно любезна и пригласила девушек к себе домой.
Дом они отыскали на удивление быстро. Вертухова оказалась маленькой, живой женщиной лет пятидесяти пяти с подвижным, миловидным лицом, на котором выделялись крупные, слегка навыкате, карие глаза. По квартире распространялся аромат капустного пирога, в узком коридорчике было тесно от стоящих в беспорядке коробок и чемоданов и жарко.
— Проходите, девочки. — Зинаида Ильинична улыбнулась и поманила гостей за собой в глубь прихожей, где на стене висела переполненная вешалка. — Раздевайтесь и проходите. Не успела прибраться к вашему приходу, так что извините.
— Вы переезжаете? — поинтересовалась Алька, осторожно пристраивая на крючке свою куртку и придерживая ее рукой, чтобы та не слетела обратно.
— Переезжаю? — засмеялась Вертухова. — Да что вы! Куда мне переезжать? Я и так-то счастлива, что у меня этот угол есть. На квартиру теперь заработать сложно, да и незачем мне. Здесь еще мама моя жила, а я одна, мне нетесно.
— А я думала, в коробках вещи, — сказала Алька.
— Это Павла Тимофеевича вещи — книги, ноты, партитуры. Только вчера привезли, я не успела разобрать. Ну повесили? Тогда идемте сразу за стол, чай пить.
Вертухова не выглядела ни грустной, ни убитой горем. Она провела девушек через маленькую, такую же тесно заставленную комнату в кухню, где стоял старинный, покрытый ослепительно белой, крахмальной скатертью, круглый стол. Через минуту на нем красовались большие перламутровые чашки и румяный пышный пирог.
— Кофе не предлагаю, потому что сама его не пью. Но, уверяю, вы не пожалеете, что попробовали мой чай. — Зинаида Ильинична поставила на скатерть огромный заварной чайник и графин с холодной водой.
Она разлила по чашкам вишневого цвета жидкость, добавила чуть-чуть воды и, усевшись за стол, скомандовала:
— Пейте.
Чай имел привкус лимона и мяты и еще чего-то, неуловимо знакомого, но чего — Алька понять так и не смогла.
— Ну как? — придирчиво спросила Вертухова.
— Вкусно. — Ленка с любопытством заглянула в чашку, будто там, на дне, плавал какой-то секрет.
— Мой фирменный рецепт, — гордо проговорила Зинаида Ильинична. — А теперь можно перейти к делу. Значит, вы работаете в оркестре покойного Павла Тимофеевича?
— Да, — подтвердила Алька, — мы скрипачки.
— И параллельно пишете статьи в журнал?
— Именно.
— Что ж. —
Вертухова отодвинула чашку и замолчала. Ленка сосредоточенно жевала пирог, Алька разглядывала стены кухни, увешанные картинами.
— Я прошу меня извинить, — слегка изменившимся голосом сказала Вертухова, — стараюсь не думать об этом, но не могу. Какая нелепость, страшная, трагическая нелепость! Ведь это был удивительный, неординарный человек, настоящий музыкант. — Зинаида Ильинична поспешно встала из-за стола, вышла в комнату и тут же вернулась с кипой папок. — Вот, — она бережно раскрыла одну из них, — видите, чем он занимался в последние годы? Да-да, это его собственные переложения опер. Тут и Вагнер, и Чайковский, и Римский-Корсаков, и многие другие композиторы. Невероятный, титанический труд — и он не спешил его публиковать, доделывал, беспрестанно совершенствовал. Он начал заниматься этим, когда мы еще были вместе.
— Отчего вы расстались? — осторожно спросила Алька, удивленная такой осведомленностью Вертуховой о делах бывшего мужа.
— Этого не скажешь в двух словах. Видите ли, такие личности, как Павел Тимофеевич, — всегда одиночки. Они не созданы для жизни в семье. В сущности, я всегда понимала это. Знала, что жить с ним будет непросто. А оказалось — невозможно. Винить в этом некого. Его вообще раздражали люди, реальные, обыкновенные люди. Они отвлекали его от своих мыслей. Требовать от него, чтобы он был рядом, немыслимо. Но это я понимаю сейчас, а тогда… тогда я требовала этого — как всякой женщине, мне хотелось внимания, заботы, участия. Он злился, взрывался… Это не для статьи, но почему-то мне хочется, чтобы вы поняли — я ни в чем не виню мужа, я им горжусь.
— Зинаида Ильинична, — Алька почувствовала, что нужный момент настал, — мы бы хотели, чтобы вы рассказали нам о последних годах Павла Тимофеевича, когда он работал с нами. Чем он жил, какие люди его окружали.
Вертухова печально покачала головой:
— Я же говорю, Павел не любил людей. Последние три-четыре года он и вовсе сделался мизантропом. Жил один, никуда не выезжал, кроме работы. Друзей забросил, да, честно говоря, их у него и не было, настоящих друзей. Он жил всегда одной музыкой. Правда… — Вертухова замялась, отхлебнула совсем остывший чай, поглядела куда-то вбок, — правда, в последние годы, кажется, у него в жизни появилось кое-что.
— Что? — Алька нетерпеливо заерзала на стуле.
— Что появляется у стареющих, нуждающихся в источнике вдохновения мужчин?
— Вы имеете в виду новый роман?
Вертухова кивнула.
— Я лично его пассию не видела, но некоторые из наших общих знакомых передавали мне… И сам Павел в разговоре по телефону намекал на необычайный творческий подъем, якобы охвативший его последнее время.
— И вы не знаете, кто эта женщина? — еле сдерживая разочарование, спросила Алька.
— Ну конечно нет. Соня говорила про нее — странная. Одевается, как на маскарад, вечно в темных очках, в головном уборе. Явно молодая.