Скромное обаяние художника Яичкина

Зубкова Анастасия

– Слыхали, - отмахнулась от меня Катерина, - ты лучше придумай, как ты будешь рассказывать Пашке, откуда на твоей кухне бандюки взялись.

– Детка, тут уместна правда, - порекомендовала бабуля.

– Да вы что?
– ужаснулась я, вскочила и принялась бегать по кухне, - он же с ума сойдет!

– Мужик должен быть немного сумасшедшим, - сообщила Катерина, - иначе с ним с тоски подохнешь.

– Ну, этого Павлу не занимать, - вздохнул Евгений Карлович.
– Никто не подходит, - он грустно положил трубку после нескольких неудачных попыток дозвониться до Димки.

– А что ты хотел, милый, - бабуля отловила меня, приобняла

за плечи и обвела всех собравшихся победоносным взглядом, - ты же устроил тут настоящий молодежный театр - парни уже не знают, что думать, и мчатся к Галочке на выручку в полной уверенности, что ее захватил маньяк, выражающийся так витиевато, что никто ровным счетом его не понимает.

– То есть, Мария, ты думаешь, что пока я не заболтал Галину до полусмерти, - грустно вздохнул Евгений Карлович, - они просто обязаны ее спасти?

– Так и есть, - усмехнулась бабуля, - а буфет они изъяли, больше некому. Мне вот интересно только одно.

– Что?
– наконец-то бабулина папироса докурилась, с наслаждением я затушила ее и принялась хлебать чай.

– Что в этом буфете такого примечательного?

– Он наверняка жутко антикварный, - уверенно сказала Катерина, - такую дрянь могли делать только в древности. Причем, в глубокой.

– Свой буфет найди, а потом ругай его сколько влезет, -встала я на защиту семейного имущества. Несмотря на то, что нам этот буфет никогда не принадлежал, я считала его по праву нашим с Пашкой. «В конце концов, - думала я, - и в коридоре бы он отлично встал бы…»

– Ну, - пожала плечами бабуля, - Евгюша нам в два счета определит, что это за буфет.

Евгений Карлович молча поклонился благородному собранию.

В этом плане бабуля была совершенно права - искусствовед по профессии, Евгений Карлович был специалистом высочайшего класса. До сих пор одним из любимейших занятий моего новоявленного деда является скитание по барахолкам в поисках очередного шедевра, закопанного в куче хлама. На досуге же Евгений Карлович развлекал себя живописью - из под его пера выходили на редкость дрянные пейзажи и натюрморты, он добродушно ругал их и раздаривал своим знакомым. Еще до замужества бабуля притаскивала картины несравненного пера Евгения Карловича ко мне домой, сразу направлялась к стенному шкафу, запихивала их туда и заявляла, что среди того хлама, которым забита моя квартира, этот кошмар будет практически незаметен. Надо сказать, что одним из условий свершившегося бабулиного замужества было четкое условие - никакой живописи в доме. Ну, по крайней мере, наискорейшее избавление от этих картин - нарисовал и подарил.

Приложение № 8. Список названий картин Евгения Карловича, хранящихся у меня дома

1. Девушка с голубыми цветами (белокурая девушка с букетиком незабудок в руках; не хочу сказать ничего плохого про жизненный путь модели этой картины, но в глазах ее плещется настоящий порок, не надо быть искусствоведом, чтобы догадаться– душу этой девушки отягощают, по крайней мере, два тяжких преступления);

2. Переделкинский закат (желтеющая закатная нива, в траве лежат трое и любуются небом; то есть, это Евгений Карлович сказал мне, что они любуются небом, мне-то поначалу показалось, что они умерли и их пока никто не нашел, как бы там ни было,

картина внушает подлинный ужас);

3. Натюрморт с гранатами (три надрезанных граната на белой скатерти, заляпанной красными пятнами, больше похожей на место массового убийства, и кружка с неприятной бордовой жидкостью);

4. Руслан (вообще-то Руслан - это любимый песик Евгения Карловича, мирно скончавшийся на восемнадцатом году жизни, но я отказываюсь верить, что эта собака Баскервилей и есть наш любимый Русланчик);

5. Лыжники (двое стоят в пасмурном зимнем лесу; сразу видно, что это - кровожадные маньяки, поджидающие свою жертву, тем более что лыжи у обоих надеты задом наперед);

6. Натюрморт с ромашками (простой букет ромашек стоит в простой прозрачной вазе; все было бы хорошо, если бы не траурная скатерть, сразу навевающая мысли о тщете всего сущего, о том, что прахом мы были, в прах и возвратимся);

7. Леночка (признаться, я до дрожи в коленях боюсь эту страшную карлицу, подделывающуюся под маленькую девочку; впечатление усугубляет тот факт, что весь ее передник уделан чем-то красным);

8. Зимнее утро (в картине по большому счету нет ничего криминального, если бы она не навевала такую тоску: жиденькие ветви деревьев, тянущиеся в небо, беспросветная хмарь, синие трупные пятна на льду и околевающие от холода птички с глазами, покрытыми изморозью).

Глава восьмая, в которой Евгений Карлович разводит тайную дипломатию и чуть не сводит с ума Димку (окончание)

Честно говоря, никогда не могла понять, почему мирные козочки, пасторальные закаты и непритязательные тюльпанчики в голубых вазочках в исполнении Евгения Карловича производили на зрителя такой ужас. Вероятно, дело тут заключалось в том, что при здоровой, деревенской направленности, любви к натурализму и широкой, оптимистической натуре, Евгений Карлович некоторое время вращался в кругах богемных авангардистов и даже слыл среди них выдающимся художником. Измученный проклятой богемой, Евгений Карлович был вынужден наступать на горло своей песне, писать всякую сюрреалистическую муть и медленно погружаться в пучину дремучего алкоголизма (как непременного атрибута любой богемы).

Поздние просыпания, похмельные утра и горы пустых бутылок приводили Евгения Карловича в отчаяние. И жизнь его так и не изменилась бы, не познакомься он с одной из бабулиных подруг, которая по-быстрому женила его на себе и вмиг отвадила богему. Именно она (по бабулиному совету) уговорила его бросить профессиональную живопись и ступить на искусствоведческую стезю.

С тех пор жизнь Евгения Карловича круто изменилась. Живопись плавно перешла в разряд хобби, а будущее поманило великими перспективами. Однако богемное прошлое не переставало о себе напоминать - оно оставило на его картинах свой неизгладимый отпечаток. Отныне милые деревенские девушки на полотнах известного искусствоведа смотрелись провозвестниками апокалипсиса, в глазах детей плескалась убийственная тоска, а животные больше походили на экспонаты кунсткамеры.