Скромный герой
Шрифт:
Фелисито не знал, как долго он пробыл в состоянии липкой сонливости, чувствуя, как проходит время, стыдясь и жалея себя самого, Хертрудис, Мабель, Мигеля и весь мир в придачу. Временами, словно лучик яркого света, перед его глазами появлялось лицо отца, и этот мимолетный образ на мгновение придавал ему сил. «Если бы вы были живы и прознали обо всем, вы бы умерли во второй раз», — говорил отцу Фелисито.
И вдруг он увидел Тибурсио, который оказался в комнате незаметно для него. Сын стоял рядом с ним на коленях, держал за руки и смотрел испуганными глазами.
— Со мной все в порядке, не волнуйся, — поспешил успокоить его коммерсант. — Я просто вздремнул ненадолго.
— Хотите, я вызову врача? — Тибурсио был в синем комбинезоне и форменной фуражке водителей
— Ты только что приехал из Тумбеса? — спросил Фелисито вместо ответа. — Рейс прошел благополучно?
— Автобус был почти полный, и груза тоже уйма, — отчитался Тибурсио.
На лице его по-прежнему лежала печать страха, он пытливо смотрел на отца, точно пытаясь выведать какую-то тайну. Ему определенно хотелось засыпать Фелисито вопросами, но Тибурсио не отваживался. Коммерсанту стало жалко и его тоже.
— Я услышал про Мигеля по радио в Тумбесе, — смущенно пробормотал Тибурсио. — Я не мог поверить. Много раз звонил сюда, но никто не подходил к телефону. Уж не знаю, как я только сумел доехать до Пьюры. Вы думаете, то, что полицейские рассказывают о моем брате, — это правда?
Фелисито чуть не выпалил: «Он тебе не брат!» — но сдержался. Разве Мигель и Тибурсио — не братья? Да, наполовину.
— Возможно, это все ложь, я так считаю. — Теперь Тибурсио говорил взахлеб, он так и не поднялся с пола и продолжал держать отца за руки. — Полиция могла вырвать у него признание силой, его могли отметелить. Пытать. Они на такое способны, это точно.
— Нет, Тибурсио. Это правда, — ответил Фелисито. — Он и есть паучок. И весь этот план тоже был его. Мигель признался, потому что она, его сообщница, на него заявила. А теперь у меня к тебе огромная просьба, сын. Давай больше не будем об этом говорить. Никогда. Ни о Мигеле, ни о паучке. Для меня твой брат словно перестал существовать. А лучше сказать, его как будто никогда и не было. Я не хочу слышать его имя в этом доме. Никогда. Сам ты волен поступать как пожелаешь. Навещать его, если считаешь нужным. Носить еду, договариваться с адвокатом — все, что угодно. Я не знаю, как поступит твоя мать. Мне прошу ничего не рассказывать. Я не хочу ничего знать. В моем присутствии его имя не должно звучать. Я проклинаю это имя, и кончено. А теперь помоги мне встать, Тибурсио. Не знаю почему, но ноги мои как будто поменялись местами.
Тибурсио поднялся и, поддерживая отца за локти, без малейшего усилия поставил на ноги.
— Пожалуйста, проводи меня в контору, — попросил коммерсант. — Жизнь должна продолжаться. Надо снова приниматься за работу, мы должны возродить доброе имя компании, которую я в последнее время сильно подзапустил. От этих дел, сын, страдает не только семья, но и «Транспортес Нариуала». Нужно заново наладить дело.
— На улице полно журналистов, — предупредил Тибурсио. — Они прямо накинулись на меня возле дома и не давали прохода. С одним из них чуть до кулаков не дошло.
— Ты поможешь мне отделаться от этих прилипал, Тибурсио. — Он посмотрел сыну в глаза, неловко погладил по щеке и добавил, стараясь говорить поласковей: — Спасибо, что ты не упомянул про Мабель, сынок. Даже не спросил меня об этой женщине. Ты — хороший сын.
Фелисито взял Тибурсио за руку и побрел вместе с ним в прихожую. Стоило им открыть входную дверь, как снаружи поднялась суматоха, Фелисито заморгал под вспышками фотокамер. «Мне нечего вам сказать, господа, большое спасибо», — повторял он во второй, в третий, в десятый раз, держа под руку Тибурсио и с трудом продвигаясь по улице Арекипа — преследуемый, теснимый, оглушенный этим роем репортеров, старавшихся перекричать один другого, совавших ему под нос свои микрофоны, камеры, блокноты и карандаши. Они задавали вопросы, которых Фелисито не понимал. А он повторял раз за разом, словно припев дурацкой песенки: «Мне нечего вам сообщить, господа, большое спасибо». Журналисты продолжали свое преследование до самой «Транспортес
— Отец, а вы раньше были знакомы с этой элегантной сеньорой по имени Армида? — спросил сын. — Вы знали, что у мамы в Лиме есть сестра? Нам мама никогда про нее не рассказывала.
Фелисито покачал головой и поднес палец к губам:
— Это большой секрет, Тибурсио. Она приехала, чтобы спрятаться у нас, потому что в Лиме ее, похоже, преследуют и даже хотят убить. Лучше забудь о ней и никому не говори, что ты ее видел. У нас достаточно своих проблем, чтобы принимать на себя еще и проблемы свояченицы.
И Фелисито, делая над собой грандиозное усилие, принялся за работу. Он пересчитывал и проверял ведомости, чеки, векселя, отчеты о текущих тратах и поступлениях, счета, платежи поставщикам, выплаты от партнеров. В то же время какой-то другой раздел его мозга разрабатывал план действий на ближайшие дни. И вот постепенно коммерсант почувствовал себя лучше, у него появилась надежда на победу в этой сложнейшей баталии. И ему вдруг страшно захотелось услышать теплый, нежный голосок Сесилии Баррасы. Как жаль, что в офисе нет дисков с ее песнями: «Чертополох и пепел», «Безгрешная любовь», «Чудесная ласка» или «Бычий рог», нет здесь и музыкального проигрывателя. Как только дела пойдут на лад, он всем этим обзаведется. После обеда или вечерами, допоздна сидя в офисе, уже отремонтированном после пожара, в такие вот минуты он сможет слушать диски своей любимой певицы. Он позабудет обо всем и станет радоваться или печалиться — в общем, что-то чувствовать под воздействием этого голоса, способного вытянуть из вальса, маринеры, из полек и припевок, из любой креольской музыки самые сокровенные, потаенные чувства.
Когда Фелисито Янаке выходил из «Транспортес Нариуала», уже спустилась темнота. Репортеров на проспекте не было: охранник сказал, что они устали дожидаться и давно уже разбрелись кто куда. Тибурсио по настоянию отца тоже ушел больше часа назад. Фелисито вышел на уже малолюдную улицу Арекипа, он ни на кого не смотрел и держался в тени, чтобы его не узнали. К счастью, по дороге никто его не останавливал и с разговорами не лез. Когда коммерсант вернулся домой, Армида и Хертрудис уже спали, — по крайней мере, их не было ни видно, ни слышно. Фелисито пошел в гостиную с телевизором и принялся на малой громкости прослушивать любимые диски. И так он провел около двух часов: сидя в темноте, отрешенный и растроганный, пускай и не полностью освободившийся от своих забот, но хотя бы умиротворенный этими песнями, которые Сесилия Барраса пела для него одного. Ее голос был как бальзам, как прохладная чистая вода, в которую он погружался душой и телом, очищаясь, успокаиваясь, наслаждаясь; и из самых потаенных глубин его естества прорастало что-то здоровое, нежное, бодрое. Фелисито старался не думать о Мабель, не вспоминать обо всех радостных, наполненных моментах, которыми она наделила его за восемь лет, помнить только о ее предательстве, о связи и сговоре с Мигелем, о письмах с паучком, о фальшивом похищении и о поджоге его конторы. Вот о чем ему только и следовало помнить, чтобы мысль о том, что они больше никогда не встретятся, не была такой горькой.
На следующее утро Фелисито поднялся очень рано, проделал весь комплекс упражнений цигун, вспоминая бакалейщика Лау, как и при каждом утреннем пробуждении, позавтракал и отправился в контору раньше, чем журналисты успели обложить его дом для продолжения охоты. Хосефита была уже на посту и очень обрадовалась, увидев начальника.
— Как прекрасно, что вы вернулись к работе, дон Фелисито, — захлопала она в ладоши. — Я тут по вас страшно скучала!
— Больше мой отпуск продолжаться не может, — ответил коммерсант, снимая шляпу и садясь за свою доску-стол. — Хватит скандалов, хватит глупостей, Хосефита. Начиная с этого дня — только работа. Это дело мне по душе, я занимаюсь им всю жизнь и намерен продолжать и впредь.