Скрябин. Поэма экстаза
Шрифт:
Сафонов относился к нему с огромной нежностью и отеческой шутливой иронией.
– Саша Скрябин ведь у нас не простой, – говорил он, – вы его побаивайтесь, он что-то замышляет…
– Саша у нас ведь святой человек, в жизни, правда, он не очень святой, но тем больше вероятности, что станет иеромонахом. Ведь иеромонахи всегда – сначала нагрешат, а потом проходят курс святости… Нет, – засмеялся он, – это я так говорю, а на деле ведь он в самом деле очень любопытный. Вы вот с ним не говорили, а поговорите как следует, не так, за ужином, а по-настоящему – вот он вам на бобах-то разведет.
Очевидно, Саша должен был «перебеситься» и «остепениться», но вместо этого с каждым годом он все больше шокирует публику. Новейший музыкальный модернизм, соединенный с неприкрытой манией величия, – вот что увидели многие в его Второй симфонии (масла в огонь подлил Сафонов, заявив на репетиции: «Вот новая Библия!»).
«…Ну уж и симфония! – взывал в отчаянии Анатолий Лядов. – Это черт знает что такое!! Скрябин смело может подать руку Рихарду Штраусу. Господи, да куда же делась музыка? Со всех концов, со всех щелей ползут декаденты… После Скрябина – Вагнер превратился в грудного младенца с сладким лепетом. Кажется, сейчас с ума сойду. Куда бежать от такой музыки? Караул!»
В своей оценке Лядов был не одинок:
«Уже на репетициях враждебно настроенный оркестр отказывался играть это сочинение. Поведение оркестрантов было крайне вызывающим» (Е. О. Гунст);
«…В афише была грубая ошибка; вместо “симфония” нужно было напечатать “какофония”, потому что в этом, с позволения сказать, “сочинении” – консонансов, кажется, вовсе нет, а в течение 30–40 минут тишина нарушается нагроможденными друг на друга, без всякого смысла, диссонансами» (А. С. Аренский).
Впрочем, находились и защитники: «И пусть порою не без основания кажется, что автор тщетно хочет “объять необъятное”, стараясь прыгнуть выше лба, и изобразить неизобразимое – “сверхчеловека”; пусть торжество его производит иногда впечатление чего-то раздутого, мишурного, все же в музыке его чуется жизнь, напряженно-стремительная, свежая, пытливо заглядывающая в будущее» (Ю. Д. Энгель).
Скрябинское «сверхчеловечество» развивалось стремительно, хотя ницшеанского в нем оставалось все меньше и меньше. Его философия причудливо соединяет дерзкий вызов миру с православным всепрощением.
«Мир порожден сопротивлением, которого я захотел, – писал Скрябин. – Жизнь есть преодоление сопротивления…
Ваши лучшие друзья – ваши враги, порождающие в Вас любимые стремленья. …Как Вы неправы, когда хотите уничтожить тех, которые порождают их. Любите Ваших врагов, которые создали Ваши прекрасные чувства. Восставайте на них и боритесь, любя и закаляя друг друга своим сопротивлением, летите свободно на крыльях ваших исканий и так, на вершине подъема Ваших чувств, Вы познаете себя единым с Вашими врагами и познаете себя ничем (исчезнете во мне). Если бы Вы знали, как велико будет Ваше блаженство и как Божественно Ваше успокоение».
Философия становится его жизнью, а главным элементом созданной им системы в то время был он сам. Создатель и повелитель новых звуковых миров, композитор весьма логично помещает себя в центр Вселенной на место ее Творца:
Бог – единое всеобъемлющее сознание – свободное творчество. Все – феномены, рожденные в лучах моего сознания. Если я сознал, что все есть мое творчество, все же мое свободное хотение, и вне меня ничего нет, – я существо абсолютное. Я ничто,
Заметим, что все это – без фанатизма. Скрябин охотно допускает в свой блистающий мир и другие индивидуальности, признавая их божественную природу: «Вы будете во мне свободны и божественны, я буду Вашим Богом. Вы будете мной, ибо я Вас создал, а я – вы, ибо я только то, что я создал. Вы будете Боги, ибо я бог, я вас создал; я ничто и я – то, что я создал». Но место «главного Бога» своей Вселенной он все же деликатно оставляет за собой.
«Ты скажешь мне, и я Бог, потому что и я переживу то же; нет, потому что это твое сознанье я создал силой своего свободного творчества… Ты не будешь Бог, ты будешь только как Бог, будешь моим отраженьем. Я породил тебя.
О самовлюбленности Скрябина ходили легенды. Римский-Корсаков за глаза называл его «Нарциссом». «Он считал себя призванным свершить великое в искусстве, – замечал Ю. Д. Энгель, – и оттого не выносил, когда, при сравнении с другими композиторами, умаляли его значение». С другой стороны, по словам профессора Николаева, Скрябин хотя и знал себе цену и справедливо был полон сознания своего большого предназначения в искусстве, считая себя как бы пророком нового, грядущего синтетического начала в музыке, – как человек был скромен и не любил «выставлять» себя. В его Записях есть еще одна примечательная фраза: «Бог, которому нужно поклонение, – не Бог».
И все же в поклонении он нуждался – причем не только в сравнительно редких концертных овациях, а поклонении ежечасном и ежеминутном, которое способна дать только женщина (увы – не Вера Ивановна, весьма холодная к титаническим замыслам мужа). В конце 1902 года у него появляется новая ученица, Татьяна Федоровна Шлёцер, влюбленная как в его музыку, так и в него самого.
Один из современников, М. Н. Мейчик, вспоминал: «Трудно с точностью установить, правда ли это или удачный анекдот, но рассказывают, что когда при первом знакомстве Скрябин задал Т[атьяне] Ф[едоровне] вопрос, кто из композиторов ей больше всего по душе, Т. Ф. ответила: “Скрябин! А вам?” Скрябин будто бы ответил: “Мне тоже”».
Новый роман становится необходимым контрапунктом к радикальному перерождению как Скрябина-человека, освобождающегося от всех былых влияний (депрессивных «призраков прошлого», по его словам), так и Скрябина-композитора, изгоняющего из своей музыки мрачные минорные краски (а вместе с ними – и традиционную гармонию). Лучезарные экстатические миры наслаждений открывают дверь в царство свободного Духа – божественной игры-полета, которая, по Скрябину, и составляет смысл бытия. Первый музыкальный манифест этого нового мира – Третья симфония («Божественная поэма») – завершался уже в Швейцарии, куда композитор уезжает с твердым решением начать новую жизнь (хотя первая семья пока еще с ним). В начале апреля 1904 года приезжает и Таня – тогда же рождаются первые наброски «Поэмы экстаза». Юная возлюбленная поселилась рядом и в перерывах между редкими свиданиями засыпает своего кумира страстными письмами:
«Неужели еще вчера утром мы лежали рядом, после ночи бурных, дивных ласк! Прощай, моя жизнь, мой возлюбленный Бог! /…/ Обнимаю и целую тебя, мой дивный.
Саша, я скучаю по твоей дивной душе, по твоим божественным скорбным слезам. Какие это драгоценные алмазы – здесь их нет. Вечно хотелось бы мне лежать у твоего милого сердца и пить их в темноте ночи. Но нет, нужно бороться, действовать, подниматься – и исчезнуть, взлететь!»
Конец ознакомительного фрагмента.