Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники

Губернаторов Николай Владимирович

Подав милостыню страждущим, я вошел в церковь; внутри горела лампада, свечи и ощущался аромат благовонного курения трав. Я купил две самодельные серые свечи, подошел к подсвечнице, поставил их в гнезда и зажег от зажигалки.

В церкви было мало прихожан, в основном пожилые женщины. И только сбоку от меня стояла молодая, лет тридцати, стройная женщина в темно-синем жакете. Сквозь сетку ее черной вуали с затылка на спину свисала длинная коса каштанового цвета. Женщина смиренно склонила голову и смотрела на три горящие перед ней свечи. Я видел ее правильный точеный профиль, персиковую кожу лица с

прямым носиком и припухлой складкой губ.

В церкви было прохладно, сквозь щели кирпичной кладки иногда задувал ветер, отчего свечи периодически гасли. Я вынужден был зажигать и свои свечи и свечи соседки, за что она царственным кивком всякий раз благодарила меня.

После богослужения мы вышли из церкви вместе. И тут, всмотревшись в ее лицо, я был поражен мягким солнечно-щедрым свечением ее нежного облика. Она была так прекрасна, что мне сразу вспомнились слова Пушкина: «Передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Видимо заметив мое очарование, она смутилась. Небрежно откинув за спину косу и смущенно глядя мне в глаза, сказала по-немецки:

— Благодарю вас за услугу, господин обер-лейтенант!

Я учтиво ответил по-русски:

— Не стоит благодарности, сударыня. Я сделал то, что сделал бы любой русский офицер. Всегда рад услужить!

Вскинув вверх соболиные брови, она вопросительно посмотрела на меня своими лучисто-голубыми глазами.

— Значит, вы русский, хоть и в форме немецкого офицера, — проговорила она.

— Да, к сожалению, судьба так сложилась. Разрешите представиться: Юрий Васильевич Ростов-Беломорин.

— А я Мезенцева Наталья Васильевна, одинакова с вами по батюшке. И кого же вы помянули? — спросила она после неловкой паузы.

— Я помянул отца и матушку, похороненных в двадцатом году в Эстонии, — ответил я.

— Я тоже помянула родителей и своего жениха-летчика, погибшего в начале войны. Мама умерла до войны в ссылке. Она была репрессирована как лицо немецкой национальности. А папа, военный хирург в смоленском госпитале, погиб во время бомбежки при операции тяжелораненого красноармейца. Я работала у него медсестрой, осталась жива, отлежалась после контузии уже при немцах. Сейчас служу у них в сельской комендатуре переводчицей. А вы служите в немецкой армии? — спросила Наталья Васильевна.

— Да, служу, но не воюю, — ответил я. — Вы ведь тоже служите у немцев.

— Да, я служу, но как переводчик, помогаю населению выжить в этих тяжелых условиях, особенно когда мне удается освободить селян от немецких поборов. Я получаю удовлетворение, когда, разъезжая с немецкой администрацией по селам, мне удается всякими уловками помочь старостам уменьшить размеры грабежа. Немцы опустошили все бывшие колхозы и сейчас обирают продовольствие во всех подворьях. При таких обстоятельствах, когда немцы грабят и ведут войну против веками непокоряемого народа, служить в армии, по-моему, это грех перед Богом для русского офицера. Ведь вы, Юрий Васильевич, верующий, не правда ли?

При этих словах ее лицо сделалось страдальчески суровым и вместе с тем для меня оно оставалось милым, сострадательным. Мне сейчас, в этот Божий день, не хотелось объясняться. Поэтому я сказал:

— Наталья Васильевна, о моем грехопадении давайте поговорим не сегодня. А что касается

веры в Бога, то я скорее всего слабоверующий. Стараюсь общаться с Богом напрямую, без церковного посредника, поэтому в церковь хожу, но редко. А верить в Бога я стал на фронте, под Петроградом. В армии Юденича, когда пуля, не задев меня, пробила мой бумажник, в котором находилась молитва на спасение воина. Молитву перед отъездом мне вручила матушка с напутственными словами: «Храни тебя Бог». Отец тогда отказался взять такую же молитву, был тяжело ранен и скончался от ран. С тех пор я начал верить в Бога. Позже, под Москвой, меня ранило в руку, но тогда той молитвы при мне не было, она находилась в кармане мундира, который я оставил в машине. После случившегося я не расстаюсь с молитвой.

Выслушав мои откровения, Наталья Васильевна стала смотреть на меня мягче, ее лицо казалось мне более просветленно-бодрым. И, когда я попросил разрешения проводить ее, она согласилась.

Я взял из ее рук узелок с куличом, который она освятила в церкви, и мы медленно пошли по разрушенной улице. Проходя мимо каких-то развалин, она с грустью заметила:

— Здесь была 230-я школа, где я училась. Немцы с помощью военнопленных разобрали ее, а кирпич использовали для ремонта дорог. — Мы подошли к посеченному осколками дому и остановились у подъезда. — Вот мы и пришли, — сказала Наталья Васильевна. — Здесь, на втором этаже, сохранилась наша довоенная квартира, где мы жили вдвоем с папой.

Пора было прощаться. А я не мог, какая-то необъяснимая сила сковала меня, очарование не проходило. То ли красота моей знакомой, то ли излучение ее богатой натуры гипнотизировали меня, приводя в состояние душевного волнения.

Сконфуженная моим видом, Наталья Васильевна склонила голову и протянула руку за куличом. Перехватив руку, я с чувственным жаром поцеловал ее, проговаривая извинительно:

— Сегодня ведь Пасха! Христос воскрес!

Внимательно посмотрев, она ответила:

— Воистину воскрес! — А затем, преодолев минутную нерешительность, проговорила: — Хоть вы и слабоверующий, но я вас поцелую, только не здесь, на улице, а дома. Приглашаю вас отведать кулича и пасхи. Если это, конечно, не скомпрометирует вас как немецкого офицера.

Я был тронут и возбужденно ответил:

— Спасибо за приглашение, оно меня не компрометирует, потому что я был и остаюсь русским офицером, присягнувшим своему царю.

Мы поднялись на второй этаж в небольшую двухкомнатную квартирку. Хозяйка зажгла лампадку перед иконой, поставила самовар и стала накрывать на стол. Достав из буфета хрустальный графинчик, разлила содержимое в рюмки, сообщив, что это рябиновая настойка, осталась от папы. Он после операционного дня снимал рябиновой напряжение.

Наталья Васильевна пригласила к столу и, подняв рюмку, пожелала здоровья всем верующим, а затем, поцеловав меня, вдохновенно провозгласила:

— Христос воскрес!

Я ответил, как положено, и поцеловал ее в губы.

Мы пили чай, угощались куличом и пасхой, вспоминали близких и празднование в родительском доме.

Обратив внимание на стену, где висела гитара, я спросил:

— Это ваша? Вы играете?

— Я играю плохо, для себя только. Папа любил, играл и пел хорошо. А вы играете?