Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники
Шрифт:
Вообще-то, сзади нас могли бы расстрелять из тяжелых пулеметов, с мотоциклов… Но и фрицам было бы несдобровать: из пушек бы их накрыли. Так и было задумано.
Доскакав до огневиков, приказал Шатилову со взводом следовать в голову колонны и передать приказ: резко изменить курс движения, повернув строго на юг, через рощу.
Наконец сам развернулся в сторону оставленных немцев. Они, переехав мост, тоже свернули в рощу, на том берегу речушки. Мелькнуло: «Дистанция — 1800. Прицел — 36… А славяне?.. А слово офицера?..»
Распорядившись
Движением своей колонны мы изобразили несколько зигзагов, меняя направление с южного на восточное, с восточного на северо-восточное. Путали след.
В той роще — на втором, третьем километре после отрыва от немцев — нас пытались накрыть артиллерийским огнем. Били они наугад, вслепую — посему потери наши были минимальны. Погиб сержант-пехотинец, и двоих ранило.
Еще в течение пяти суток мы маневрировали, приближаясь к грохочущему фронту и стараясь не ввязываться в стычки с фрицами. Надо было беречь силы для обратного прорыва к своим.
Фильтр
Конец ноября 1944 года
Прорвались мы в районе города Ясберень, южнее его, на небольшой плацдарм, занятый нашими на западном берегу Задьвы.
Встреча со своими, несмотря на сложность обстановки, была неописуемо горячей. Нас по-братски бережно препровождали из батальона в полк, из полка в дивизию 53-й армии…
Но уже в штабе дивизии, точнее, в ОКР «Смерш» (отдел контрразведки «Смерть шпионам»), начались нелепости.
Офицеров отделили от солдат и сержантов. Потом — сержантов от рядовых. Отобрали трофейное, затем и личное оружие. Пошли допросы. Офицеров допрашивали каждого в отдельности и многократно.
К исходу первых суток нашего возвращения меня изолировали от всех, засадив в бывший немецкий бункер. Следуя под конвоем на допросы, мельком видел этими днями, как промаршировала одна из моих рот. Без оружия, под командой одного из взводных командиров. В другой раз прошел на рыси взвод Шатилова (эти — при шашках и карабинах) — значит, что-то стало проясняться в нашем положении.
Эти две встречи выглядели и трогательно, и трагикомично. В обоих случаях командиры подразделений, увидев меня, конвоируемого «цириками» из ОКР, отдали воинскую почесть, скомандовав зычно: «Смир-р-но! Рав-не-ние на-право!» А Шатилов отсалютовал шашками. Казаки даже рявкнули троекратное «ура!». Я, стараясь держаться браво, отдал честь братьям-славянам, благо хоть кубанку-то с меня не содрали.
Совсем тоскливо, пакостно на душе стало, когда узнал, что здесь, под Ясберенем, остался я один. Друзья, товарищи мои были уже в полках. Правда, затеплилась надежда, что по прибытии батареи и Шатилова в полк оттуда придет поддержка, выручка.
Несколько
Из-под Ясбереня меня отправили — разумеется, под конвоем — в штаб нашего корпуса, подвергли новым допросам. Это уже называлось не дознанием, а следствием, как мне объявили. Разницы в подходе и методах ведения допросов я не заметил. Только развивалось все быстрее — под рукою у них скопилось много бумаг.
Содержали меня в каком-то старом тюремном здании. В одиночной камере. Допрашивали двое — майор и старший лейтенант — то вместе, то чередуясь.
Старший был умнее, младший — ретивее. Впервые замелькали выражения: «действия, граничащие с изменой Родине», «придется отвечать по всей строгости», «трибунал», «военно-полевой суд» и т. п.
Мною начало овладевать чувство безысходности, отчаяния.
Появление в моей камере Хабишвили было дивным озарением: свет… воздух… мессия!..
«Батя» обнял, расцеловал меня. А я… чуть было не разревелся, уткнувшись в его бурку.
— Ну, здрастуй, антыллирист! Здрастуй, сынок! Садысь. Рассказывай.
В дверном проеме, опершись о захлопнувшуюся решетку-дверь, застыл тот старший лейтенант.
— Послушай, дарагой, выхады, пажалуста! Дай пагаварыть с чэлавэкам! — повернулся к нему полковник.
— Не положено, полковник, — спокойно, с ленцой ответил тот, не меняя позы, — ваш «человек» под следствием находится. И время у вас на разговор — пятнадцать… ладно… двадцать минут.
Хабишвили как-то рыкнул, крутанулся на привинченном к полу табурете, вскочил, схватился за эфес сабли. Старший лейтенант побледнел, вдавился в проем, быстро выхватил пистолет из расстегнутой кобуры.
— Сейчас ваш разговор закончится! А ну тихо, полковник! Капитан, в угол, лицом к стене!
«Вот и все!..» — мелькнула мысль.
Хабишвили сел спиной к двери. Провел рукой по перекошенному лицу. Резко выдохнул. Это я увидел, уже отвернувшись от стены.
— Садысь, сынок, — показал на откинутый топчан, — рассказывай.
Очень сжато, стараясь не упустить главных, острых моментов, поведал я «бате» о нашей бедовой одиссее. Он внимательно, не спуская с меня глаз, выслушал. Задал два-три вопроса. Встал. Я тоже. Опять обнял меня. Отступив на шаг, хлопнул по плечу:
— Ни хрэна, прорвемся! Как говорит твой кунак Филона-Милона! — сказал бодро. — Скоро будыш в своей батареи. А эта что у тебья под глазым?
— Следы боев, товарищ полковник, — ответил я, трогая фингал и покосившись в сторону двери.