Скрытые пружины

Кенни Уолтер

Глава 3

На следующий день я проснулась так рано, что опередила нянюшку Бейкер, вызвав этим её непритворное изумление.

Обычно няня, если пребывала в добром расположении духа, позволяла мне понежиться в постели и насладиться теплом перед тем, как выбраться наружу. Если же она бывала с утра раздражена перебранкой с кухонными девушками и миссис Дин (с которой время от времени у них разгоралась настоящая вражда), то безжалостной рукой сдёргивала с меня одеяло и заставляла умываться ледяной водой из кувшина, при этом зорко наблюдая за всеми моими действиями.

Одевшись и умывшись без единого напоминания

с её стороны, я сейчас же направилась к комнате матери, оставив без внимания накрытый в столовой завтрак. Теперь, когда нас с матерью связывала общая тайна, я считала себя вправе претендовать на большее количество её внимания, не дожидаясь, когда она пришлёт за мной.

Мать занимала большую комнату в центральной части дома, к которой примыкали вместительная гардеробная и будуар. Частенько, когда строгий доктор запрещал мне или кому бы то ни было беспокоить мать в её нездоровье, я пользовалась, бесспорно, неблаговидным приёмом – проникала в гардеробную через неприметную дверцу, находившуюся под лестницей. Каждый раз, пробегая под ней, я ощущала холодок в животе, ведь всем известно, что проходить под лестницей – это дурная примета.

Вот и сегодня, пробежав на цыпочках под пыльными ступенями, затянутыми паутиной, я вошла в гардеробную и притаилась за дверцей открытого шкафа. Почти сразу же я поняла, что в комнате матери находится отец. Судя по всему, между ними происходила очередная бурная ссора, после которой отец обычно несколько дней не спускался в столовую, а мать запиралась в своей комнате, никого не желая видеть.

Их раздражённые голоса глухо доносились до меня через тонкую перегородку, но подобраться ближе я не рискнула, опасаясь выдать себя неосторожным движением. Всем в доме был известен буйный отцовский нрав, который он давал себе волю демонстрировать при малейших признаках неповиновения его приказам.

– Извольте зарубить себе на носу, что я не потерплю в своём доме кучу всякого сброда! – даже из своего укрытия я слышала, каким возмущением и яростью звенит его голос. – Я понимаю, что вы привыкли якшаться с отребьем, но, став моей женой, вам придётся усвоить правила поведения в достойном обществе. Даже если вам не привили эти правила с детства! Неужели жизнь вас ничему не научила?

– Не вам рассуждать о достойном обществе! – запальчиво выкрикнула мать в ответ на тираду отца. – Ваши скверные занятия отвратили от нашего дома всех людей в этой забытой богом дыре. Я нахожусь в полнейшей изоляции, не имея даже возможности общаться с людьми моего круга. А ведь в Лондоне я блистала! Наш дом в Хэмпстеде посещали представители лучших английских фамилий! Но вы увезли меня в этот забытый край, поселили в холодном полуразрушенном доме, а теперь хотите лишить даже малой толики радостей, которые я могу отыскать в своём положении вашей узницы. Иногда мне хочется закричать во весь голос, и чтобы от моего крика обрушился весь этот старый выморочный дом со всеми его чёртовыми тайнами. Или чтобы у меня выросли крылья, на которых я улечу из этого склепа вместе со стаей птиц!

Наступила пауза, но звенящий голос матери продолжал раздаваться у меня в голове, столько пронзительной тоски и печали было в её словах. Через несколько минут, наполненных тяжёлым молчанием, отец откашлялся и холодно произнёс:

– Прошу, избавьте меня от ваших больных фантазий. Они навеяны опиумными снадобьями, которые вы поглощаете в неумеренных количествах. Позволю себе напомнить, что вы потеряли возможность вращаться в высшем обществе Лондона исключительно

по своей вине. К этому как раз и привело ваше нежелание следовать установленным правилам и традициям. Все эти годы я неукоснительно соблюдаю условия сделки, которая была предложена мне вашей покойной матушкой. И всё, чего я требую от вас, это всего лишь соблюдение своей части договорённости, не более того.

Голос отца, рассуждавшего про какую-то сделку (я не знала тогда значения этого слова), звучал до того холодно и безучастно, что у меня началась нервная дрожь. По-видимому, на мою мать эти рассуждения подействовали таким же образом, потому что истерическая экзальтация покинула её, уступив место привычной вялости и апатии. Тем не менее она не собиралась отступать и со свойственным ей упрямством попыталась оставить последнее слово за собой.

До меня донеслось судорожное всхлипывание, отчего моё сердце наполнилось острой жалостью и состраданием, а затем она произнесла:

– Несомненно, вы вправе требовать от меня соблюдения условий той чудовищной сделки, благодаря которой вы получили неограниченную власть надо мной. Но имейте в виду, и я заявляю это вам со всей серьёзностью – если вы не позволите мне изредка приглашать к чаю друзей, я найду способ покинуть этот дом. И тогда вы не сможете отыскать меня и вернуть обратно!

Решимость в голосе матери, казалось, напугала её саму. Судя по молчанию отца, он тоже не ожидал от неё ни такого неприкрытого противодействия, ни таких мрачных в своей неопределённости угроз. Я стояла в своём укрытии, оцепенев от ужаса и представляя себе стаю гигантских птиц, которые уносят с собой мою мать, оставляя меня совершенно одну.

После недолгого молчания отец с матерью одновременно снова заспорили, но я уже не слушала их, целиком погрузившись в отчаяние. Услышав, как отец громко призывает Абигайль, приказывая ей принести наверх грелку и горячий чай с виски, я поняла, что у матери начался нервный припадок.

Проворно выбравшись из будуара, я на цыпочках пробежала по лестнице, ведущей на третий этаж, избегая рассохшихся ступеней, которые могли скрипом выдать моё местоположение. Сердце в груди колотилось, как сумасшедшее, от мысли, что мать может покинуть Хиддэн-мэнор, оставив меня одну.

Бросившись на заправленную кровать в одной из гостевых спален, где жила тётушка Мод во время своего пребывания в нашем доме, я дала волю слезам и отчаянным рыданиям, захлестнувшим меня. Затихнув через некоторое время, я свернулась калачиком среди подушек, пахнувших пылью. Когда тётушка Мод гостила в Хиддэн-мэнор, здесь витал лёгкий аромат её цветочной воды и мятного масла, но сейчас в затхлой атмосфере комнаты слышалась только тошнотворная сладкая гниль, которую распространял увядший букет полевых цветов.

Многое в разговоре между матерью и отцом, которому я была незримым свидетелем, показалось мне непонятным. Упоминание о некой сделке, воспоминания матери о том времени, когда она была незамужней девицей – всё это не вызвало у меня большого интереса. Более всего меня испугала решимость в голосе матери, когда она пригрозила отцу бегством, и неприкрытая ненависть, сквозившая в каждом её слове.

Скверные же занятия отца, о которых упомянула моя мать в пылу ссоры, с недавнего времени перестали быть для меня секретом. Большая наивность полагать, что даже в таком доме, как Хиддэн-мэнор, можно долгое время скрывать тайну от любопытного и заброшенного взрослыми ребёнка, каковым, бесспорно, я являлась в пору своего одинокого детства.