Скрытые следы
Шрифт:
– Мне просто жаль Эфраима, – сказал как-то Йоаким Карине. – Мне всегда жаль людей, у которых нет чувства юмора.
Однажды ночью почтенный отец семейства Абель в ужасе проснулся. Сначала он лежал совершенно тихо, не осмеливаясь ничего сказать Кристе. «Господи, я старею…» – подумал он. Постель под ним была мокрой. Но когда он обнаружил у себя в постели щенка, непонятно как оказавшегося там, и понял, что сам он невиновен, он почувствовал такое огромное облегчение, что принялся во весь голос хохотать. Он не был еще стариком, не был!
Но на этом лежание
Впрочем, уже на следующее утро он спал в ногах у Натаниеля, спрятавшись под одеяло, так, что его совсем не было видно.
Обнаружив это мошенничество, Криста отчитала и щенка, и Натаниеля. Удивленно посмотрев на нее, Шейн в два прыжка очутился в ванной, где ухитрился размотать рулон туалетной бумаги. Он протащил ее через коридор до самой кухни, и только после этого обнаружилась его проделка.
Шейн благоденствовал.
Поблизости не было ни одной более крупной или более взрослой собаки, которая могла бы оттеснить его в сторону. В этом доме он встречал только любовь. И лишь один человек давал ему пинка, когда никто не видел.
Карине тоже благоденствовала. Ей было о ком заботиться, кого любить, и это существо самым непосредственным образом принимало ее любовь, неизменно радуясь при виде ее.
Ханне и Ветле приехали в гости. У Ханне начался насморк, она кашляла, находясь рядом с собакой, но держалась стойко и радовалась вместе с Ветле тому, что их дочь так расцвела. Она от всей души смеялась, глядя, как Шейн переваливается через высокий порог, повиснув в воздухе задними лапами, а передними упершись в пол, так что хвост у него торчал прямо в потолок.
Шейн был ласковым щенком. Он был рад всем, будь то вор, священник или инкассатор. Всем, за исключением хозяина дома Абеля, который имел обыкновение вваливаться домой в огромных сапогах, казавшихся Шейну страшными и загадочными – и всякий раз при этом из тонкого щенячьего горла слышалось грозное рычанье. Зарычав в первый раз, Шейн сам настолько перепугался собственного голоса, что отскочил назад.
Он не позволял больше Кристе разговаривать с самой собой, как она это раньше делала. Шейну казалось это подозрительным, он рычал и оглядывался по сторонам, ища того, кто нарушал тишину.
Когда звонил телефон, он устремлялся со всех ног вперед, и тот, кто собирался взять трубку, нередко спотыкался об него и падал на пол.
Шейн быстро освоился с автомобилем. Автомобилем пользовался Давид, но только тогда, когда получал на это разрешение властей.
И Шейн обнаружил, что сидеть на переднем сиденье куда интереснее, чем на заднем.
Если с Давидом кто-то ехал, ему приходилось опрометью бросаться в машину, иначе Шейн, тоже бросавшийся туда со всех ног, занимал место рядом с шофером.
Вся жизнь в доме вертелась теперь вокруг собаки. Эфраим дулся, все же остальные считали, что лучшей терапии для Карине, чем Шейн, не придумаешь.
Наконец-то дочь Ханне и
Чего нельзя было сказать об их сыне Ионатане. Им ничего не было известно, о его судьбе. И родители не спали по ночам, в страхе думая о нем. Эти ночные бдения оставляли свой горький след на их лицах. Но это по-своему и сближало их, придавая их довольно поверхностным отношениям новую глубину.
На центральном вокзале в Берлине норвежские и датские пленные были разделены на две группы.
Поездка была длительным, мучительным кошмаром с головной болью и ломотой во всем теле, с вонью в переполненных вагонах, голодом и отвращением к еде, которую давали два раза в день. Но хуже всего было уныние, страх перед тем, что ожидало их впереди.
«Вряд ли они везут нас в Германию только для того, чтобы расстрелять», – сказал кто-то в вагоне.
«Рабочие лагеря, – ответил другой. – Мы будем работать, пока не сдохнем, где-нибудь на строительстве дороги».
Щурясь от дневного света, они стояли на перроне, не ведая, что их ожидает.
Офицер со списком в руках называл всех по порядку и разделял на две группы. Почти все уже сидели в кузовах больших грузовиков. Глядя на них, Ионатан думал о том, что и ему скоро предстоит залезть туда. Глядя на их усталые, апатичные лица, видя страх в глазах многих, он думал, что и сам он сейчас такой же грязный и измотанный, как они.
Язык шершавый, на зубах налет, во рту отвратительный привкус. Он уже несколько дней не брился, одежда в пыли и в соломе.
Внезапно офицер выкрикнул его имя, он сделал шаг вперед. Но ему не сказали идти ни к одному из грузовиков и ни к одной из групп, стоящих на платформе. Он был сам по себе!
Офицер посмотрел на него, криво улыбнулся уголками губ и назвал следующее имя.
Он так и остался стоять один. Он заметил, что его попутчики подозрительно посматривают на него, но он сам был не менее удивлен происходящим, чем они.
Грузовики тронулись с места, увозя людей в неизвестность.
Какой-то офицер сделал Ионатану знак, чтобы тот следовал за ним. Не глядя на тех, кто остался, он пошел за офицером по направлению к привокзальной площади. Там стоял элегантный, открытый автомобиль, на переднем сидении, рядом с шофером, сидел какой-то офицер, а сзади сидел красивый молодой человек, такой же белокурый и голубоглазый, как Ионатан. И когда Ионатан сел рядом с ним, автомобиль тронулся с места.
Разумеется, на этом автомобиле не было никакого аппарата для получения генераторного газа.
– Куда мы едем? – спросил он того, кто сидел рядом.
Но тот либо не понял, либо просто не хотел говорить.
«Куда бы мы ни ехали, мне все равно», – подумал Ионатан беспечно, хотя он вовсе не был таким беспечным, каким хотел самому себе казаться. Он находился в стране врагов на пути к неизвестной ему цели, знал, что провонял насквозь после нескольких суток в телячьем вагоне, что ужасающе одинок… И он признавался самому себе, что смертельно напуган.