Скверный глобус

Зорин Леонид Генрихович

Да, Ваша правда — ох, выто было! — он разрубил святую Русь с маху, как стрелецкую шею, недаром Русь и поныне корчится, но он же срастил и сделал целым наше разрубленное тело.

Он это сделал. Он устоял, когда казалось, что все погибло. Не Вы ли, отче, мне говорили про грех уныния и про то, что истинная цена человека видней не в виктории, а в конфузии. Не Вы ль учили: дух тверже силы. Но разве это не божий знак, что имя Петр есть слово «камень»? И царь наш истинно каменнотверд.

Кто еще смог бы перенесть нарвский позор, наше падение, гордое свейское торжество? Не токмо пережить, но понять, что будущее Руси — меж обидчиков. Там

ее место, ее судьба. И чудится мне, будто, встав под комель, он тащит исполинскую кладь — всю нашу землю, всю нашу жизнь. Не верится, что один человек взвалил на себя подобный крест. Он страшен, когда ему прекословят — будь то обстоятельства, будь то люди? Да, страшен. Неумолим и страшен. Но Русь, не устрашив, не поднимешь и не разбудишь еще сто лет.

Я будто вижу, как, обнаружа эти, столь дерзостные, мысли, Вы лишь качаете головой. И впрямь, кто я сам, посмевший забыться, я, пребывающий в безвестности, чтобы предстательствовать за царя? Но кабы Вы только знали, отче, как он переменил мою жизнь! И как он переменил меня! Точно своею железной дланью выпрямил несмелую душу, точно одел весенней листвою голую поникшую ветвь. Забуду ли день, когда впервые увидел его едва не рядом, так близко, как и во снах не чаял. И в миг, когда глаза наши встретились, помстилось мне, что слышу я голос: встань, рабе, с колен своих, следуй за мной. И точно встала с колен душа моя, и сам я уже не тот, что был.

Не раз и не два я вспоминал напутствие Ваше: «не торопись, времени никто не догонит». Но, каюсь, поныне я не сумел ни чувствовать скупо, ни жить покойно.

Чего я ни испытал за годы, что прожили мы с Вами поврозь! Прошли они, что воды потопные. Знавал я, отче, и царский окрик, и царскую милость — всего хватило! Зато увидел, что царь умеет поднять из пыли людей без прошлого — тех, кто отличен не именем предков, а собственным умом и отвагой. Славное имя — опасное бремя. Своим величием оно может либо вознести человека, либо — наоборот — расплющить.

Теперь, когда мы ведем счет летам по европейскому подобию, могу сказать, что шумно и грозно взошел над нами осьмнадцатый век! Да, все началось с беды под Нарвой, но был и Азов, и дорога к морю. Торил ее еще царь Иван в том давнем несчастном ливонском походе. Мы крепко побили свейское войско при Эрестфере и Гуммельсгофе, а вскорости приступом взяли Ключ-город.

О прошлом годе в вешние дни то ли весь мир стал ближе к России, то ли Россия приблизилась к миру. В начале мая был взят Ниеншанц. Фортеция держалась достойно, но пала — мы вышли к устью Невы. Чего не осилили два столетия, по воле Господней выпало нашему.

Вот и пришли мы от степи к морю, вот и вдохнули всей нашей грудью воздух, в котором и ветр, и соль, светлая ширь без конца и без края. Воздух, который своею силой делает голову ясной и свежей, а душу — храброй и неуступчивой. На обретенном том берегу мы начали рубить Питербурх.

Больно и тяжко дается город. Кто только не явился глазам моим! Будто прошла предо мной вся Русь, вздыбленная царем Петром. Тяглые люди, беглые люди, уставшие от податной своей доли, многие посадские люди, даже и вольные казаки. Здесь кончилась их особная жизнь и началась другая, единая, та же, что у всех остальных.

Многие тысячи, не утаю, как бревна, легли в основание града, легли грядущего нашего ради, увидеть его им Бог не судил.

Горькая правда! Но тут же вспомнишь, что так же послушно ложились в землю все человеческие сыны и человеческие

дщери, кои трудились на ней до нас. Мы были их недоступным будущим, так же, как сами мы только прошлое еще неведомого колена. Пращуры томились желаньем прозреть и узнать, каковы же мы, нынешние. А мы гадаем, какими будут те, кто однажды сюда придет — когда-нибудь, чрез долгие лета. Каждому из нас предназначено выйти в свой срок на брег житейский. Стало, и нам на роду написано — сквозь бороды наши увидеть свет и основать на песке и болоте новую русскую столицу.

Она уж не виденье, но явь. Она — словно лик нового века. Сегодня я пишу Вам из града, коего год назад еще не было. Ныне он есть, и я его житель — им и останусь, хоть был я рожден в нашей первопрестольной Москве. Жизнь в Питербурхе, будто сквозная, как на юру, и жилье незавидно. Но приберемся. Я терпелив. Сам венценосный зиждитель, как все мы, живет в домишке с дырявой крышей. Стоило мне увидеть море, почуять мощь его и простор, коих так жаждало втайне сердце, услышать тот зов издалека и отозваться — все стало ясно. Здесь и завяжется весь мой род, который наследует мое имя и тем спасет его от забвения, здесь мое место на сей земле.

Кабы донесся к Вам запах моря! Верьте мне, море будущим пахнет. Однажды по этим волнам вся Русь двинется вдаль, как громадный струг.

Когда ж это грянет? Вы мне сказали, что отчий наш край нам станет отчизной тогда лишь, как боярская слава, терпение и упорство смерда, древняя мудрость и юная дерзость сойдутся не во вражде и не в споре, а в общем стремленьи к делу во благо.

Здесь, в этом граде, вчера лишь рожденном, словно распахивающем врата в иное время, в иные дали, я понял, что Ваша надежда свершится. Думы летучи и переменчивы, нынче — одни, завтра — другие. Надежда — верная наша спутница. Она целительна, плодоносна, как огонек освещает путь.

Недаром мы дождались поры, когда закончилось, унялось это разбойное столетье, страшней которого не бывало, нет ему равных ни по жестокости, ни по пролитию русской крови. Мне точно слышится вещий глас — он предрекает, что этот век будет для нас счастливым веком. Только б нам всем одолеть науку жить независтливо рядом друг с дружкой. Пусть не по-божески — по-человечески! Коль не по-братски, то хоть по-соседски.

Милостив буди, владыка святый! Да ниспошлет он Вам светлую старость, пусть окрыленное сердце Ваше, свободное от сует и скорбей, бьется покойно под черной ризой. Да сбудется все, за что Вы молитесь. Я вижу: из кровавой купели, из наших непрощенных грехов, мы выйдем на себя непохожими, другими, причащенными к истине.

Я верую, уповаю, надеюся. Аз смертный, аз недостойный — надеюся!

Письмо второе

Августа 10 дня 1801

Любимая, как сиротлив Петербург, когда Вас нет в нем, — о, в самом деле, мне остается лишь вспоминать. Вот здесь я ее сопровождал, здесь встретил в полдень, а здесь впервые я, вдруг забывшись, сжал ее пальцы и неожиданно ощутил — возможно ль? — ответное пожатье. Мне всюду слышится звук шагов, который я узнавал мгновенно. Я воскрешаю в послушной памяти Ваши черты, я со смятеньем снова ловлю Ваш тревожный взгляд, в нем я прочитываю сомнение. Хочется броситься к Вашим ногам и повторять, что моя любовь ненасытима и беспредельна, что имя Ваше навеки свято. Верьте мне, верьте, все так и есть.