Сквозь время
Шрифт:
1939
Михаил Луконин
Незабываемый друг
Есть у меня такие друзья, которые всегда и навсегда со мной: это друзья по оружию, по биографии, по надеждам. В литературу мы приходили поколением, опоздавшим к боям в Октябре. Мы жаждали боя за родину, и было
Мы съехались со всех концов страны в Литературный институт имени Горького. Сергей Смирнов из Рыбинска, Яшин из Вологды, Кульчицкий из Харькова, Михаил Львов с Урала, Майоров из Иванова, Платон Воронько из Киева. Потом из другого института перешли Наровчатов, Слуцкий, Самойлов.
Осенью 1939 года я привез из Волгограда Николая Отраду. Ходил с нами добрый и большой Арон Копштейн. Коридоры гудели от стихов, стихи звучали в пригородных вагонах, когда мы возвращались в общежитие.
Мы бушевали на семинарах Луговского, Сельвинского, Асеева и Кирсанова, сами уже выступали на вечерах и уже затевали принципиальные битвы между собой. Это была пора опытов, исканий, мятущаяся пора нашего студенчества, пора неудержимого писания и любви.
Коля Отрада только-только начинал находить себя в поэзии, осталось очень немногое из его начинаний. На фронт мы ушли прямо из общежития, и те, кто вернулся, не нашли уже ничего из своих рукописей. Этой зимой я задумался над тем, что бы Коля Отрада написал сейчас, что бы он сейчас сказал людям?!
В стихотворении «Коле Отраде», написанном в 1940 году, у меня есть строки —
А если бы в марте тогда мы поменялись местами, Он сейчас обо мне написал бы вот это.Сейчас мне захотелось представить стихи Отрады о родине, о войне, стихи, обращенные к молодежи. Захотелось написать книгу «Стихи Николая Отрады».
Я вспоминаю его.
Зеленоватые зоркие глаза. Продолговатое лицо, крепкая шея, крупные руки — все в веснушках. И светло-рыжий чуб над высоким лбом. Прямые широкие плечи этого высокого подростка внушали доверие, обнадеживали товарищей. Сойдясь с ним в шестом классе, мы действительно никого не боялись в неуемной неразберихе враждующих мальчишеских улиц строящегося поселка Тракторного.
Мы, оба деревенские, заняли последнюю парту в новой школе. Спинами прижимались к горячей батарее, разувались и незаметно сушили дырявые башмаки и мокрые чулки. Дел хватало. К первому уроку мы приносили каждый свое новое стихотворение, обменивались и читали. Сблизило еще и то, что в его семье работал один отец, а их было пятеро, а у нас, четверых, работала одна мать. Завод, Волга, школа — вот наш мир. Мы, деревенские души, часто уходили за бугор реки Мечетки, читали Багрицкого, Корнилова, П. Васильева, Сельвинского, ахали над юным Смеляковым.
Из класса в класс, от лета к лету. Летом 1933 года, приехав с пионерлагерем в незнакомую донскую станицу, в тот же вечер залезли в сад, выходящий на площадь. Поймал нас старший вожатый; наутро мы понуро
Старик засмеялся и махнул рукой. «Я сам их накажу. В город отправлять не надо. Идите за мной».
Линейка распалась. Мы идем и не чуем ног — впереди маячит высокая спина, время от времени старик поворачивает к нам свою орлиную голову и смеется. Потом мы пили чай, читали ему свои стихи и стали друзьями. Первый в жизни писатель — Александр Серафимович Серафимович!
Стихи и стихи, это было как состязание. Когда меня увлек футбол, Коля некоторое время сердился и смирился с этим только тогда, когда наша юношеская команда завоевала первенство города. Однажды он поехал со мной на игру в Камышин; мощные игроки сборной совхозов выбили у нас инсайда, запаса не было. Для счета мы поставили Колю, он часто попадал «вне игры», но неожиданно закатил мяч в ворота и стал героем поездки.
Помню, как переступили порог пионерской газеты, помню первые напечатанные стихи. Литературный кружок «СТЗ», учительский институт, потом недолгое расставание — осенью 1939 года я приехал в родной город за Колей, и мы снова вместе — студенты Литературного института имени Горького в Москве.
«Война!» — услышали мы, войдя в институт декабрьским утром 1939 года. Переглянулись, вышли и заторопились в военкомат. Дня через два пахнуло нестерпимым морозом, мы поставили на снег свои лыжи. Мы прощаемся — нас разбили по разным взводам 12-го лыжного батальона московских добровольцев. Сидим на валуне, шутим, достаем свои смертные медальоны, разглядываем их, передавая друг другу. Уже потом, в Москве, сдавая оружие, я раскрыл медальон и обнаружил, что тогда мы с Колей перепутали их.
Незадолго перед этим Коля очень поссорился с нашим товарищем, поэтом Ароном Копштейном. Вообще крупные разговоры были не редкостью в нашей принципиальной, задиристой юности.
Арон и Коля оказались в одном взводе.
Несколько раз мне доводилось встречать Арона. Он шел на лыжах тяжело. Останавливался, опирался на палки и начинал о стихах: «Что написал? Почитай». Сам читал. Рассказывал о своем взводе, я расспрашивал его об Отраде, передавал привет. Арон не скрывал, что их взаимоотношения так и не наладились. Чаще других бывал у нас комсорг батальона Платон Воронько: однажды, лежа под елью в секрете на передовой, я уловил скрип лыж и навел СВТ. «Стой!» — «Это ты? Здорово! Идем по делу», — ответил мне из темноты Платон, узнавший меня по голосу.
Но вот 4 марта 1940 года Платон прибежал к нашему блиндажу, сбросил лыжи и горько сказал: «Нету Отрады и Копштейна. Вчера на озере в бою белофинны окружили взвод и кричали: „Сдавайтесь!“ Коля крикнул: „Москвичи не сдаются!“ — и бросился на них, ведя огонь. Взвод прорвался, вдали черной точкой на снегу виднелось тело Отрады. Арон Копштейн посмотрел на всех своими добрыми глазами, сошел с лыж, взял ремень волокуши и пополз туда. Стреляли снайперы, Арон уже возвращался обратно, тащил Колю: пуля сначала обожгла его плечо, другая попала в голову…»