Сквозь время

Майоров Николай Петрович

Истребительный батальон в начале октября 1941 года был распущен, и студенты, в том числе и Михаил Кульчицкий, снова приступили к занятиям.

Кульчицкий был на последнем, четвертом курсе, но слушать лекции о литературе, когда враг был на подступах к Москве, ему казалось невозможным.

Сначала он едет во фронтовую газету, но это кажется ему недостаточным. Он поступает в пехотно-минометное училище в Хлебникове, чтобы приобрести военную специальность и участвовать в боях самому.

Стихов он в это время почти не писал. Начал писать прозу. Пока это были дневники, заготовки, как когда-то были заготовки стихотворных строчек. Он собирался писать книгу. Она должна была называться «Тайный фронт, или Человек внутри себя».

Однажды он сказал мне:

— Давай писать вместе. Книга будет в форме дневника. Параллельно на одной странице будет дневник ЕГО и дневник ЕЕ. Фронт и тыл.

Фоном должны были быть события на фронтах, и мы делали выписки из сводок Совинформбюро.

В середине декабря 1942 года Михаил Кульчицкий окончил училище в звании младшего лейтенанта и ждал назначения. Дали небольшой отпуск. Новый, 1943 год мы должны были встречать у Лили Юрьевны Брик, но 26 декабря утром Миша появился в Литинституте.

— Сегодня

нас отправляют на фронт.

Этим днем помечены строки Кульчицкого:

…На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино.

Так он и стоит, перед глазами — огромный, в погонами, похожий на богатыря, и кажется, все пули должны миновать его.

Давид Самойлов

«Перебирая наши даты…»

Перебирая наши даты, Я обращаюсь к тем ребятам, Что в сорок первом шли в солдаты И в гуманисты в сорок пятом. А гуманизм не только термин, К тому же, говорят, — абстрактный. Я обращаюсь вновь к потерям, Они трудны и безвозвратны. Я вспоминаю Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая. Я сам теперь от них завишу, Того порою не желая. Они шумели буйным лесом, В них были вера и доверье. А их повыбило железом, И леса нет — одни деревья. И вроде день у нас погожий, И вроде ветер тянет к лету… Аукаемся мы с Сережей, Но леса нет и эха нету. А я все слышу, слышу, слышу, Их голоса припоминая. Я говорю про Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая.

Михаил Львов

Николай Майоров

1947 году в вестибюле МГУ я увидел рослого, с открытым лицом, с развевающимися волосами студента и вздрогнул: он был очень похож на Колю Майорова. Сходство это длилось только мгновенье. Пронзила мысль: невозвратные есть потери. Невозможно возвратить человека из земли. И только образ его остается, вечно живой, в нашей душе. Я не видел Колю Майорова мертвым. Только знаю рассудком, что он погиб, а сердцем представить не могу его неживым.

Он таким и остался в моей памяти — высокий, сильный, добрый, со зрением, я бы сказал, цветным. Как цветное кино. Он густо воспринимал жизнь, мир в его стихах вставал объемным, весомым, зримым, цветным. Остались от него недописанные поэмы, стихи, строки, осколки таланта. Но и сейчас неподдельной юностью и свежестью восприятия мира веет от этих стихов. До сих пор я люблю повторять его живые строки:

Что услышишь в ночь такую? То ли влага бьет в суку, То ль тетерева токуют В ночь такую на току.

И многие, многие строки, живые, молодые, с языческим восприятием жизни, остались от Коли Майорова.

Говорят, что в 1914 году в первые недели войны во Франции погибло 300 поэтов. Триста поэтов! Это не укладывается в сознании! А сколько поэтов унесла вторая мировая! Блистательно начинали свой поэтический путь Коля Майоров, Миша Кульчицкий, Павел Коган, Коля Отрада, Арон Копштейн. Все, что осталось от них, дорого до боли. В них черты нашей юности, облик наших друзей, погибших на войне, но живущих в наших сердцах.

От Коли Майорова осталось много стихов. Мы должны напечатать все его лучшее. Это будет нашей признательностью, признательностью живых тем, кто своей жизнью отстоял жизнь для всех.

Николай Майоров

Август

Я полюбил весомые слова, просторный август, бабочку на раме и сон в саду, где падает трава к моим ногам неровными рядами. Лежать в траве желтеющей у вишен, у низких яблонь, где-то у воды, смотреть в листву прозрачную и слышать, как рядом глухо падают плоды. Не потому ль, что тени не хватало, казалось мне, вселенная мала? Движения замедленны и вялы, во рту иссохло. Губы как зола. Куда девать сгорающее тело? Ближайший омут светел и глубок, пока трава на солнце не сгорела, войти в него всем телом до предела и ощутить подошвами песок! И в первый раз почувствовать так близко прохладное спасительное дно. Вот так, храня стремление одно, вползают в землю щупальцами корни, питая щедро алчные плоды (а жизнь идет!), — все

глубже и упорней стремление пробиться до воды, до тех границ соседнего оврага, где в изобилье, с запахами вин, как древний сок, живительная влага ключами бьет из почвенных глубин. Полдневный зной под яблонями тает на сизых листьях теплой лебеды. И слышу я, как мир произрастает из первозданной матери — воды.

1939

Взгляд в древность

Там — мрак и гул. Обломки мифа. Но сказку ветер окрылил: Кровавыми руками скифа Хватали зори край земли. Скакали взмыленные кони, Ордой сменялася орда. И в этой бешеной погоне Боялись отставать года… И чудилось — в палящем зное Коней и тел под солнцем медь Не уставала над землею В века событьями греметь. Менялось все: язык, эпоха, Колчан, кольчуга и копье. И степь травой-чертополохом Позарастала до краев. …Остались пухлые курганы, В которых спят богатыри, Да дней седые караваны В холодных отблесках зари. Ветра шуршат в высоких травах, И низко клонится ковыль. Когда про удаль Станислава Ручей журчит степную быль — Выходят витязи в шеломах, Скликая воинов в набег. И долго в княжеских хоромах С дружиной празднует Олег. А в полночь скифские курганы Вздымают в темь седую грудь. Им снится, будто караваны К востоку держат долгий путь. Им снятся смелые набеги, Стенанья, смерть, победный рев, Что где-то рядом печенеги Справляют тризны у костров. Там — мрак и гул. Обломки мифа. Простор бескрайний, ковыли… Глухой и мертвой хваткой скифа Хватали зори край земли.

1937

«Когда умру, ты отошли…»

Когда умру, ты отошли письмо моей последней тетке, зипун нестираный, обмотки и горсть той северной земли, в которой я усну навеки, метаясь, жертвуя, любя все то, что в каждом человеке напоминало мне тебя. Ну а пока мы не в уроне и оба молоды пока, ты протяни мне на ладони горсть самосада-табака.

Что значит любить

Идти сквозь вьюгу напролом. Ползти ползком. Бежать — вслепую. Идти и падать. Бить челом и все ж любить ее — такую! Забыть про дом и сон, про то, что твоим обидам нет числа, что мимо утренняя почта чужое счастье пронесла. Забыть последние потери, вокзальный свет, ее «прости» и кое-как до старой двери, почти не помня, добрести. Войти, как новых драм зачатье. Нащупать стены, холод плит… Швырнуть пальто на выключатель, забыв, где вешалка висит. И свет включить. И сдвинуть полог крамольной тьмы. Потом опять достать конверты с дальних полок, по строчкам письма разбирать. Искать слова, сверяя числа. Не помнить снов. Хотя б крича, любой ценой дойти до смысла, понять и сызнова начать. Не спать ночей, гнать тишину из комнат, сдвигать столы, последний взять редут, и женщин тех, которые не помнят, обратно звать, и знать, что не придут. Не спать ночей, недосчитаться писем, не чтить посулов, доводов, похвал и видеть те неснившиеся выси, которых прежде глаз не досягал, — найти вещей извечные основы. Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать ее. Прийти к тебе и, не сказав ни слова, уйти, забыть и возвратиться снова, моя любовь, могущество мое.