Сквозь время

Майоров Николай Петрович

Его голос

Давайте после драки Помашем кулаками: Не только пиво-раки Мы ели и лакали, Нет, назначались сроки, Готовились бои, Готовились в пророки Товарищи мои. Сейчас все это странно, Звучит все это глупо. В пяти соседних странах Зарыты наши трупы. И мрамор лейтенантов — Фанерный монумент — Венчанье тех талантов, Развязка тех легенд. За наши судьбы (личные), За нашу славу (общую), За ту строку отличную, Что мы искали ощупью, За то, что не испортили Ни песню мы, ни стих, Давайте выпьем, мертвые, Во здравие живых!

Михаил Кульчицкий

Бессмертие

(Из незавершенной поэмы)

Далекий друг! Года и версты И стены книг библиотек Нас разделяют. Шашкой Щорса Врубиться в лучезарный век Хочу. Чтоб, раскроивши череп Врагу последнему и через Него перешагнув, рубя, Стать первым другом для тебя. На двадцать

лет я младше века, Но он увидит смерть мою, Захода горестные веки Смежив. И я о нем пою. И для тебя. Свищу пред боем, Ракет сигнальных видя свет, Военный в пиджаке поэт, Что мучим мог быть лишь покоем. Я мало спал, товарищ милый! Читал, бродяжил, голодал… Пусть: отоспишься ты в могиле — Багрицкий весело сказал. Но если потная рука В твой взгляд слепнет «бульдога» никелем — С высокой полки на врага Я упаду тяжелой книгой. Военный год стучится в двери Моей страны. Он входит в дверь. Какие беды и потери Несет в зубах косматый зверь? Какие люди возметнутся Из поражений и побед? Второй любовью Революции Какой подымется поэт? А туча виснет. Слава ей Не будет синим ртом пропета. Бывает даже у коней В бою предчувствие победы… Приходит бой с началом жатвы. И гаснут молнии в цветах. Но молнии — пружиной сжаты В затворах, в тучах и в сердцах… Наперевес с железом сизым И я на проволку пойду, И коммунизм опять так близок, Как в девятнадцатом году. …И пусть над степью, роясь в тряпках, Сухой бессмертник зацветет И соловей, нахохлясь зябко, Вплетаясь в ветер, запоет.

8–9. XI. 1939 г.

Дословная родословная

Как в строгой анкете — скажу не таясь — начинается самое такое: мое родословное древо другое — я темнейший грузинский князь. Как в Коране — книге дворянских деревьев — предначертаны чешуйчатые имена, и ветхие ветви и ветки древние упирались терниями в меня. Я немного скрывал это все года, что я актрисою-бабушкой — немец. Но я не тогда, а теперь и всегда считаю себя лишь по внуку: шарземец. Исчерпать инвентарь грехов великих, как открытку перед атакой, спешу. Давайте же раскурим эту книгу — я лучше новую напишу! Потому что я верю, и я без вериг: я отшиб по звену и Ницше, и фронду, и пять материков моих сжимаются кулаком Ротфронта. И теперь я по праву люблю Россию.

Белошицы

(Песня о Щорсе)

Дуют ветры дождевые над речной осокой. Щорса цепи боевые держат фронт широкий. Над хатами тучи дыма смертельной отравы, меж бойцами молодыми побурели травы. За спиною батальона Белошицка хаты, где в заре огнистой тонут тополи крылаты. Крайний тополь в зорях ярых по грудь утопает… Из-за дыма, из-за яра банда наступает. Загустело небо хмурью, ветер всполошился… Пулеметчики Петлюры строчат Белошицы. За кустом, где листьев ворох, Щорс приникнул к «цейсу», больно руки жгут затворы у красноармейцев. Шевеля со злобой просо, пули ближе рылись… Пулеметчик вражий косит, из окопа вылез, Туч лохматая папаха, где лесок простерся… Кровью вышита рубаха командира Щорса. Дыма горькая отрава, ветер опаленный… Щорс лежит на красных травах будто на знаменах. Поднята порывом мести штурмовая лава! Имя Щорса звало песней и в глазах пылало. И пошли бойцы за песней, Щорсовы герои, шли, смыкаясь строем тесным в пулеметном вое, по росистому болоту, сквозь огонь проклятый… Захлебнулись пулеметы — петлюровцы смяты! Поскакали сквозь туманы до Польши бандиты… На задымленной поляне Щорс лежит убитый. Грустный тополь наклонился со знаменем вместе, под которым Щорс рубился за Родину-песню. …Это имя в бой водило, этот зов не стерся — смелый голос командира Николая Щорса!

«Друг заветный! Нас не разлучили…»

В. В.

Друг заветный! Нас не разлучили ни года, идущие на ощупь, и ни расстояния-пучины рощ и рек, в которых снятся рощи. Помнишь доску нашей черной парты — вся в рубцах, и надписях, и знаках, помнишь, как всегда мы ждали марта, как на перемене жадный запах мы в окно вдыхали. Крыши грелись, снег дымил, с землей смешавшись теплой, помнишь — наши мысли запотели пальцами чернильными на стеклах. Помнишь столб железный в шуме улиц, вечер… огоньки автомобилей… Мы мечтали, как нам улыбнулись, только никогда мы не любили… Мы — мечтали. Про глаза-озера. Неповторные мальчишеские бредни. Мы последние с тобою фантазеры до тоски, до берега, до смерти. Помнишь — парк. Деревья лили тени. Разговоры за кремнями грецких. Помнишь — картами спокойными. И деньги как смычок играли скрипкой сердца. Мы студенты. Вот семь лет знакомы мы с тобою. Изменились? Каплю. Все равно сидим опять мы дома, город за окном огнится рябью. Мы сидим. Для нас хладеет камень. Вот оно, суровое наследство. И тогда, почти что стариками, вспомним мы опять про наше детство.

II. 1939

Творчество

Я видел, как рисуется пейзаж: сначала легкими, как дым, штрихами набрасывал и черкал карандаш траву лесов, горы огромной камень. Потом в сквозные

контуры штрихов мозаикой ложились пятна краски, так на клочках мальчишеских стихов бесилась завязь — не было завязки. И вдруг картина вспыхнула до черта — она теперь гудела как набат. А я страдал — о, как бы не испортил, а я хотел — еще, еще набавь! Я закурил и ждал конца. И вот все сделалось и скушно и привычно. Картины не было — простой восход мой будний мир вдруг сделал необычным. Картина подсыхала за окном.

Новелла

От рожденья он не видел солнца. Он до смерти не увидит звезд. Он идет. И статуй гибких бронза смотрит зачарованно под мост. Трость стучит слегка. Лицо недвижно. Так проходит он меж двух сторон. У лотка он покупает вишни и под аркой входит на перрон. Поезда приходят и уходят, мчит решетка тени по лицу. В город дикая идет погода тою же походкой, что в лесу. Как пред смертью — душным-душно стало. И темно, хоть выколи глаза. И над гулким куполом вокзала начался невидимый зигзаг. Он узнал по грохоту. И сразу, вместе с громом и дождем, влетел в предыдущую глухую фразу — поезд, на полметра от локтей. А слепой остался на перроне. И по скулам дождь прозрачный тек. И размок в его больших ладонях из газеты сделанный кулек. (Поезд шел, скользящий весь и гладкий, в стелющемся понизу дыму.) С неостановившейся площадки выскочила девушка к нему. И ее лицо ласкали пальцы хоботками бабочек. И слов — не было. И поцелуй — прервался глупым многоточием гудков. Чемодан распотрошив под ливнем, вишни в чайник всыпали. Потом об руку пошли, чтоб жить счастливо, чайник с вишнями внести в свой дом. …………… И, прикуривая самокрутку, у меня седой носильщик вдруг так спросил (мне сразу стало грустно): «Кто еще встречает так сестру?» Только б он соврал, старик носильщик.

Будни

Мы стоим с тобою у окна, смотрим мы на город предрассветный. Улица в снегу как сон мутна, но в снегу мы видим взгляд ответный. Это взгляд немеркнущих огней города, лежащего под нами. Он живет и ночью, как ручей, что течет, невидимый, под льдами. Думаю о дне, что к нам плывет от востока по маршруту станций — принесет на крыльях самолет новый день, как снег на крыльев глянце. Наши будни не возьмет пыльца. Наши будни — это только дневка, чтоб в бою похолодеть сердцам, чтоб в бою нагрелися винтовки. Чтоб десант повис орлом степей, чтоб героем стал товарищ каждый, чтобы мир стал больше и синей, чтоб была на песни больше жажда.

Маяковский

(Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам жить им до утренних звезд, и тонет подвал, словно клипер. Из мраморных столиков сдвинут помост, и всех угощает гибель. Вертинский ломался, как арлекин, в ноздри вобрав кокаина, офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н, подбирая по буквам вина. Первое пили борщи Бордо, багрового, как революция, в бокалах бокастей, чем женщин бедро, виноградки щипая с блюдца. Потом шли: эль, и ром, и ликер — под маузером все есть в буфете. Записывал переплативший сеньор цифры полков на манжете. Офицеры знали — что продают. Россию. И нет России. Полки. И в полках на штыках разорвут. Честь. (Вы не смейтесь, мессия.) Пустые до самого дна глаза знали, что ночи — остаток. И каждую рюмку — об шпоры, как залп в осколки имперских статуй. Вошел человек огромный, как Петр, петроградскую ночь отряхнувши, пелена дождя ворвалась с ним. Пот отрезвил капитанские туши. Вертинский кричал, как лунатик во сне, — «Мой дом — это звезды и ветер… О черный, проклятый России снег — я самый последний на свете…» Маяковский шагнул. Он мог быть убит. Но так, как берут бронепоезд, воздвигнутся он на мраморе плит как памятник и как совесть. Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» — что слышно стало: пуст город. И вдруг, словно эхо, — в дале-о-оких ночах его поддержала «Аврора».

12. XII. 1939 г.

Хлебников в 1921 г.

(Из цикла «Учителя»)

В глубине Украины на заброшенной станции, потерявшей название от немецкого снаряда, возле умершей матери — черной и длинной — окоченевала девочка у колючей ограды. В привокзальном сквере лежали трупы; она ела веточки и цветы, и в глазах ее, тоненьких и глупых, возник бродяга из темноты. В золу от костра, розовую, даже голубую, где сдваивались красные червячки, из серой тюремной наволочки он вытряхнул бумаг охапку тугую. А когда девочка прижалась к овалу теплого света и начала спать, человек ушел — привычно устало, а огонь стихи начал листать. Он, просвистанный, словно пулями роща, белыми посаженный в сумасшедший дом, сжигал свои марсианские очи, как сжег для ребенка свой лучший том. Зрачки запавшие. Так медведи в берлогу вжимаются до поры, чтобы затравленными напоследок пойти на рогатины и топоры. Как своего достоинства версию, смешок мещанский он взглядом ловил, одетый в мешен с тремя отверстиями: для прозрачных рук и для головы. Его лицо как бы кубистом высеченное: углы косые скул, глаза насквозь, темь наполняла въямины, под крышею волос излучалась мысль в года двухтысячные. Бездомная, бесхлебная, бесплодная судьба (поскольку рецензентам верить) — вот эти строчки, что обменяны на голод, бессонницу рассветов — и на смерть (следует любое стихотворение Хлебникова).