Сквозь всю блокаду
Шрифт:
Два… два… два — три двойных залпа. Гул прокатывается по лесу, и немедленно снова залпы: два, два, два!.. Седаш перед трубкой, освещенной пламенем печки, сам словно отлит из металла:
— Дайте «Море», «Утес»!..
Внимательно слушает голос начальника артиллерии армии Дорофеева.
Два выстрела, два, два — опять залпы тяжелых, от которых гудит лес, и далекие — легкие (значит, начали вовремя!). Седаш слушает и говорит:
— Алексанов, выполняйте, что там у вас написано, и все! Вам — с девяти тридцати четырех должен быть налет. Обязательно!
9 часов 34 минуты. Слышно гуденье самолетов.
— «Барнаул»!
Седаш куда-то уходит. Я в землянке остаюсь один. Телефоны молчат. Залпы слышны беспрерывно. Шум начавшегося сражения ходит волнами, как прибой. Самолеты гудят, обрабатывая бомбами передний край противника. Все виды снарядов и мин перепахивают и взрыхляют вражеские траншеи, блиндажи, дзоты, ходы сообщения… Гусеницы рванувшихся с исходных позиций танков взвивают глубокий снег… Напряжение готовых кинуться в атаку за танками пехотинцев достигло предела…
…Два-два, два-два… — бесконечной чередой, словно содрогая толчками самое небо, множатся наши залпы.
Захотелось и мне подышать морозным воздухом. Выходил, прошелся по тропинке. Солнце ярко светит, пронизывая лучами снежный лес, освещая дымки, вьющиеся от землянок и кухонь. Лес наполнен звуками залпов, — в торжественные эти минуты к работе наших орудий прислушивается каждый.
Вхожу в землянку и слышу голос Седаша:
— Западнее моста? Сколько?.. «Енисей», «Барнаул»! Доложите о готовности по первому рубежу!
— Клюет! — говорит Ткачук, возясь у печки. Он солдат опытный: раз «по первому рубежу», — значит, всё у нас от исходных позиций пошло вперед — и батальон головных танков КВ, и за ними пехота…
Десять минут прошло, наши батареи налет кончили!
А Седаш оборачивается ко мне, в его глазах несказанное удовлетворение:
— Всё в порядке! Дело пошло!
Время — 9.45. Седаш приказывает: «Восемнадцать гранат, по шесть на „огород“!» — то есть на батарею: значит, полк даст по первому рубежу пятьдесят четыре снаряда…
— Алексанов! Какой сигнал от коробочек получили? Нету? Хорошо!..
И опять:
— «Енисей»! Что передают танки? Они слышат вашу музыку?.. Противник оказывает какое-нибудь сопротивление? Там всё в дыму сейчас?.. Ясно!..
Картина наступления танков мне так ясна, будто я своими глазами вижу, как, окутываясь белыми облаками взвитого снега, танки, сами выбеленные как снег, покинули опушку маскировавшего их леса, перевалились через наши траншеи, пересекли в минуты нашего налета, прижавшего немца к земле, узкую полосу поляны и затем, уже в шквалах немецких разрывов, вскарабкались чуть западнее руин станции Погостье на железнодорожную насыпь, пересекли эту «ленточку» и сейчас проламывают вражескую, охваченную дымом и пламенем, оборону…
— «Барнаул»! Что там передают передовые?.. Откуда?.. Что?.. Танки подали команду: «Развернуться, следуй за мной»?
Значит, пехота может разворачиваться цепью, шагать дальше по пояс в снегу, за бронею танков?..
Седаш непрерывно выспрашивает Михайленко и свои дивизионы о том, что передают танки. Слушает напряженно и после паузы кому-то докладывает:
— Я слышу!.. Часть перешла «ленточку». Сейчас всё в дыму и ничего не видно. Продвигаются вперед… Луппо! Не мешайте! Чего вклиниваться! Вы слушаете, что будут танки говорить? Он будет передавать, положим, три пятерки, а
Седаш обращается ко мне:
— Неужели и тридцать КВ ничего не сделают? В смысле проходимости?
9 часов 55 минут… 9 часов 57 минут… 10.00… Напряженно слежу за ходом боя и записываю каждое слово Седаша, каждую новость. И о том, где в данную минуту «ноги» (пехота), и о том, как гудят, приближаясь, и проходят мимо, и опять бомбят врага самолеты, и даже как сосредоточенно лицо вестового Ткачука, пришивающего пуговицу к ватнику и определяющего на слух, каково положение на поле боя…
И уже 10.08… И 10.10… И опять — уже в который раз! — самолеты. Как тяжело в двадцатиградусный мороз, по пояс в снегу, в огне разрывов, в свисте осколков, кровавя снег, хрипло крича «ура», поспешая за махинами танков, наступать пехоте! Ведь сегодня сотни сибиряков и уральцев из свежего пополнения впервые в своей жизни идут в атаку!.. Политруки и командиры — тоже не все обстреляны, легко ли им подавать пример? Но идут… Идут!..
Седаш передает мне трубку:
— Послушайте, как звукостанция гудит! Не хуже, чем самолеты…
Слышу низкий, непрерывный, хоть и деловитый, но кажущийся мне нервным звук…
А Седаш, узнав, что танки втянулись в Погостье, снова сыплет вопросами о степени огневого воздействия противника и ругает Алексанова:
— Почему такие вопросы задаешь? Я не знаю, что ваши передовые наблюдатели там знают, я требую от вас доклада но следующим трем вопросам: где танки, пехота, как наши?
Сейчас 10.22. Ждем от танков сигнала «5-5-5». Это будет означать, что они достигли первого рубежа и что огонь артиллерии надо переносить по второму рубежу, А первый рубеж — сразу за слиянием реки Мги и ручья Дубок. Следующие рубежи — в направлении на Веняголово. После того как будет достигнут пятый рубеж (Веняголово), танки должны пойти к западу по дороге, а артиллерия — переносить огневые позиции вперед…
10.26. Седаш сообщает мне:
Танки в обход деревни пошли, по западной окраине, и пехота за ними идет. Немцы отвечают только пулеметно-автоматным огнем из леса.
Вот если бы мне пришлось в овчинном полушубке, в валенках, с тяжелой амуницией, с винтовкой в руке двигаться по пояс, а то и по плечи в снегу, шагать, ложиться, ползти, вставать, делать перебежки и снова падать, ползти, идти… Даже если б я подавил мой страх ясным сознанием, что бояться нечего, потому что ведь всё равно я ради долга жизни иду на смерть! И страха б не стало. И, может быть даже, меня охватил бы тот особенный восторг отрешенности от всего земного, какой возникает только в атаке… Но и тогда — на какой путь хватило бы моих физических сил? На километр? На два? И мог ли бы я выйти хоть за южный край стертой с лица земли деревни Погостье?
Но мне раздумывать некогда. Внимание мое опять привлечено к голосу Седаша:
— Один немецкий танк горит! Так… А откуда артиллерийский огонь? Из какого района? Из тылов… А из какого района из тылов? Тылы можно считать до Берлина, а ваши глаза что делают?
Ровный голос Седаша, его тон, суровый, неизменно спокойный, невозмутимый, мне теперь запомнятся на всю жизнь! Как хорошо, что его математически точное мышление помогает всем артиллеристам полка действовать с таким же спокойствием!